Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)

хаха Митицуна-но

— Грудь моя сжимается от волнения. Может быть, позволите мне побыть хоть за этой бамбуковой шторой, и я сейчас же уйду. Я тогда буду по капле приближаться к цели. Проявите, пожалуйста, заботу! — и с этими словами он положил свою руку на штору.

Это было не вполне учтиво, но я сделала вид, что ничего не видела и не слышала, и сухо произнесла:

— Стало уже поздно. Вам обычно по ночам приходят такие мысли, не правда ли?

— Я не думал, что встречу такой холодный прием. Мне стыдно очень, все неожиданно… Думал — вы меня обрадуете… Свиток календаря и то зависит от спицы, на которую намотан. Я наговорил вам много плохого. Испортил вам самочувствие.

Он

произнес это так удрученно, что я, в порыве сострадания, сказала:

— Так ли уж все безнадежно?! Представьте себе, что все это время Вы заняты службой при экс-императоре или при дворе.

— Но эта мысль для меня совершенно невыносима! — в унынии воскликнул ками, и в голосе его не было никакого оживления.

Я затруднилась с ответом и под конец уже только молчала. Ками же произнес:

— Весьма сожалею, я испортил вам настроение. В таком случае, более я не затрудню вас, не заставлю себя слушать. Еще раз выражаю сожаление.

Сказавши это, ками смиренно сложил щепоткой пальцы и, помолчав, через некоторое время встал. Когда он уходил, я велела дать гостю факел, но мне сказали:

— Не захотел взять ничего.

Мне было жаль его. На следующее утро я написала ему: «К большому сожалению, возвращались Вы без факела; надеюсь, все обошлось благополучно.

Я спросила опятьУ кукушки,А она не ответила мне,Почему в темнотеВозвращались Вы горной дорогой.

Мне очень жаль».

С тем же посыльным ками прислал ответ:

«Не слыхалаВашего вопросаТа кукушка,О вчерашнем делеСожалея.

Примите мои сожаления и свидетельство в получении Вашего послания».

Несмотря на то, что вчера ками показал такую выдержку, на следующий же день он вновь подъехал к моим воротам со словами:

— Господина помощника сегодня вызывают многие, так что передайте, что мы можем доехать до службы вместе.

Потом, как обычно, попросил тушечницу и, оставив письмо, уехал. Я посмотрела — нетвердым почерком была исписана вся страница: «Какие грехи в прежних жизнях я совершил, что теперь получил такую плоть, которой Вы изволите чинить помехи? Дело оборачивается столь странно, что я весьма сомневаюсь, закончится ли оно благополучно. Больше я Вам ничего не скажу. Теперь я полагаю, что должен укрыться от людей высоко в горах».

В ответ я написала «Как это ужасно. Почему Вы изволите так говорить? Человек, который плохо к Вам относится, — это не я, а другой кто-то. Горы я знаю плохо, а долины — хорошо». Письмо передала, когда ками отправлялся в одном экипаже с моим сыном. Сын в тот день вернулся домой верхом на прекрасной лошади, полученной в подарок.

Тем же вечером ками приехал опять.

— Я весьма сожалею о своем поведении прошлой ночью, и едва вспомню его, как мне становится стыдно. Я пришел сказать, что теперь буду покорнейше ожидать решения господина. Нынешним вечером мне гораздо лучше. Вы изволили сказать мне: «Не умирайте», — но и за тысячелетнюю жизнь у меня не пройдет эта горечь. Когда, загибая пальцы, я считаю до трех, то ложусь ли, встаю ли, — все думаю, как это долго… В те заполненные скукой месяцы и дни не позволите ли мне ночевать здесь,

на краешке циновки?!

Он говорил о вещах, совершенно у нас не принятых и, получив соответствующий ответ, в тот вечер очень рано вернулся домой.

Своего помощника ками продолжал приглашать и утром и вечером, и тот обычно возвращался с подарками. Однажды он привез домой преинтересную картину, написанную дамой. На ней была изображена женщина, которая стояла, опершись на высокие перила рыбачьего павильона на берегу пруда, и всматривалась в сосну на островке. По этому поводу я написала на клочке бумаги стихи и прикрепила их к картине:

Как же быть,Если волны в прудуЗашумятИ коснутся того,Что на сердце?

На другой картине был изображен вдовец, который пишет письмо. Он глубоко задумался, подперев щеку рукой.

Как сильный ветер,Что забыл о паутине,Он слишком многоПишетО любви,—

так я написала для этой картины, потом взяла их обе и возвратила ками.

Он по-прежнему не переставал надоедать мне, желая, чтобы я снова обратилась к господину. Как и в прошлый раз, я написала Канэиэ, решив показать его ответ ками: «Он говорит все об одном, и уж не знаю, как ему отвечать». «Почему он так нервничает, — писал Канэиэ, — если время уже назначено? Люди уже поговаривают, что он беспричинно зачастил к тебе, не дожидаясь восьмой луны. Хочу сказать, что я недоволен этим».

Сначала я приняла ответ за шутку, но когда намеки стали повторяться часто, я удивилась и запротестовала: «Я не говорила тебе, что он сюда зачастил. Его просьбы мне прискучили, я и сказала ему. „Обо всем этом следует говорить не здесь“. Мне показалось излишним, когда об одном и том же он начинал говорить снова. Однако что означают твои слова?

Теперь я высохла,Как та трава,Жевать которуюНе станет Жеребенок.

Как неприятно!»

Ками по-прежнему в эту луну продолжал выражать недовольство. В эту пору, как говорили вокруг, в отличие от других лет, «кукушка слышна чуть ли не во дворце». В конце одного из писем он написал: «Непривычно громкие голоса кукушек беспрестанно приносят воспоминанья». Письмо было написано с предельной учтивостью, безо всяких лирических намеков.

Сын как-то попросил у него взаймы торбу для кормления коня. Теперь, в конце обычного письма, ками написал: «Пожалуйста, передайте ему, что пока дело не окончено, нет и торбы для коня». Я ответила так: «Если бы мы знали, что торбу для кормления коня Вы даете взаймы в обмен на что-то, мы не стали бы доставлять Вам беспокойство». И тогда он обратной почтой, с тем же посыльным, написал: «Дело в том, что торбу, которую я даю, как Вы выражаетесь, в обмен на что-то, сегодня и завтра мне нужно было бы иметь у себя».