Дневник Натальи
Шрифт:
И вот я вожусь с кофейником, а сама напеваю:
— «Песнь моя летит с мольбою…»
Он совсем растерялся. Смотрит не в окно, а на меня, прямо в мой поющий рот.
— «Песнь моя, о песнь с мольбою…»
(Я уж и слов-то не помню, бедный Шуберт!) Сервировала кофеек. Ничего лишнего: две лазоревые чашечки (от балерины-покойницы, свекрови моей!), сахарный песок, лимончик.
— Что-то с тобой произошло, Наталья? — говорит он полувопросительно. — Я не ошибся?
Я кивнула. Он сделал слишком
— Можно узнать, что именно?
— Именно, — хохочу я, — нельзя.
— Уж не влюбилась ли ты?
(Краснеет, как петушиный гребень! Ах ты, подлец! Тебе, значит, можно на старости лет спать с молоденькой, бросить жену-старуху, дочь-идиотку, дом, собаку, все бросить, все растоптать, когда вокруг и так все растоптано, а ты, скотина, образина лысая, что ты на меня выпучился, ты лучше скажи, где ребенок мой!)
— «Песнь моя летит с мольбою…» — пою, пою из последних сил, пока кофе горячий.
Феликс на меня странно смотрит.
— Как ты себя чувствуешь, Наташа?
— Прекрасно, — говорю, — а что?
— Нет, — бормочет он, — я просто так спросил.
«Пора сменить пластинку, — подумала я, — не в оперу пришел!»
Перестаю петь и спрашиваю:
— Любви все возрасты покорны, дорогой? Все-все?
Он закашлялся. Я смеюсь — заливаюсь:
— Феличка!
(Когда я его так последний раз называла?)
— Фелюша! Просрали мы с тобой жизнь, а?
Он подавился. Наверное, на мою неизящную речь (он очень изящно выражается, никогда ни одного грубого слова! Мама — балерина!).
— Надо было, — продолжаю я, — хотя бы детей побольше сделать! Нюрка-то, может, оттого эгоисткой выросла, что одна!
Молчит, удивляется.
Подхожу к нему вплотную, расcтегиваю на себе верхнюю пуговку и шепчу — низко так, сексуально:
— Дорогой, а может быть, еще не все потеряно? Где двое деток, там и третий уместится…
Он вскочил и даже рукой меня отодвинул.
— С ума сошла! — говорит он испуганно. — Разыгрываешь ты меня, что ли?
— Почему разыгрываю? — удивляюсь я. — Я тебя люблю, всю жизнь, двадцать шесть лет с копейками, люблю, при чем тут розыгрыш?
— Какая любовь? — бормочет он и покрывается испариной. — Какие детки?
Ага! Наконец-то! Услышал меня!
— Феличка, — говорю я (а кофточку все не застегиваю, смотри, смотри, сволочь, у меня грудь — четвертый номер, а форма, как у кинозвезды! Забыл, наверное? Я тебе напомню!), — Феличка, мне только одно нужно: адрес детского дома или — как его? — приюта. Скажи адрес.
Он опустился на стул и смотрит на меня с ужасом. Конечно, решил, что я сошла с ума: откуда ему догадаться, что я все знаю?
— Феличка! — Я прижалась к его лицу сосками (надушены «Шанелью № 5», взяла у Нюры, полфлакона вылила!). — Ведь не все еще потеряно, правда? Я ни на что не сержусь, только адрес! Адрес, и объясни, почему ты так поступил? Тебе разве не жалко меня было? А ребенка? Сыночка нашего?
Я думала, он разрыдается и все скажет, потому что истеричный, мужчина ведь. Но он не разрыдался, а наоборот, встал со своего стула, крепко взял меня за руки, словно мы с ним танцевать собираемся, отодвинул меня на шаг и говорит:
— Наташа, у тебя какая-то фантазия. Я ничего не понимаю. Что за ребенок? Какой приют?
Слава Богу, что я сдержалась! Не закричала, не выплюнула ему все в лицо! Тайну свою, нашу с сыном тайну не выдала! Высвободила руки, положила их ему на плечи, головой прижалась к его плечу. Странно — ничего! А ведь как на меня раньше действовало! Короткое замыкание! Он меня осторожно обнял, словно боялся обжечься, жалостливо погладил по голове. Тогда я прижалась крепче, оплелась вокруг него, раскрыла губы и раскрытыми губами плюс языком — не целуя — провела по его горлу.
Реагирует или нет? С ума я схожу, что я делаю…
Он замер. Напрягся! Ответил на мой поцелуй. Испуганно, но ответил. Чмокнул меня в щеку. Я закрыла глаза, вернее, сделала вид, что закрыла, а сама из-под ресниц вижу, как он бледнеет. Нет, это никакие не эмоции, ему просто не по себе.
— Милый, — говорю я ему, — это была наша единственная ошибка, единственная. Дети. Люди детьми связываются, а мы — развязались.
Тут он опять отпрянул от меня.
— Наташа, тебе надо проконсультироваться с доктором. Что-то тебя тревожит, я чувствую.
(Ты чувствуешь! А я чувствую, что тебе наплевать на меня, и ты рад-радешенек убежать и бросить меня здесь «не-про-консуль-тиро-ван-ную»! Но я тебя обманула. Ты не понял. Ни про приют, ни про детей — ты ничего не понял!)
Вслух же говорю:
— Не обращайте внимания, маэстро! У меня большая любовь. Вот так. А все остальное, конечно, шуточки.
— Неправда, — кричит он и вдруг грозит мне пальцем, как учитель арифметики (кто из нас с ума сошел?). — Ты меня обманываешь! Тебе нужен врач!
— Читателя, — пою я низким, сексуальным голосом и подхожу к нему, танцуя танго, — читателя! Советчика! Врача! На лестнице колючей разговора?
Он схватился за голову, бросил на стол свой проклятый конверт и выскочил. Наутек! Причем не к лифту, а по лестнице! Я перегнулась через перила и кричу (а у нас подьезд гулкий, как колодец, сталинская постройка):
— «Я влюблена, шептала снова Фелюше с горечью она! Сердечный друг, ты нездорова!»
Но тут за ним захлопнулась подъездная дверь. Я упала на диван, свалилась, словно меня заставили площадь вымыть! Голова гудит, как лес перед грозой.