Дневник Натальи
Шрифт:
— Наталья, — усмехнулась я.
— А отчество?
— Николаевна.
— Так, — сказал он, — так, Наталья Николаевна, я вас могу привести к полной гармонии по формуле «тело — дух — душа», хотите?
— Что? — ахнула я. — А какая же разница между душой и духом?
Он даже крякнул от досады:
— А какая разница между дьяволом и чертом? А между чертом и сатаной? Тоже не знаете?
Тут я не выдержала.
— Слушайте, — говорю, — я в Бога верю. — А сама пытаюсь вспомнить: верю ли я? — При чем здесь сатана?
— Во! — кричит Димуля. — В
Меня опять затошнило.
— Молодой человек, — говорю я, — не надо меня моделировать. Что вы все, как сговорились, — моделировать, клонировать…
Он неистово замотал головой:
— Время подходит, Наталья Николаевна, время! Спасаться надо! Мы вывели формулу Бога. Дайте мне сюда хоть папу римского, хоть патриарха Алексия, и я ее им докажу. Как дважды два! Что такое душа, вы спрашиваете? А знаете, сколько миллиардеров велели себя заморозить после смерти?
— Заморозить?
Антонина громко, как вишневые косточки, сглатывала слезы. Старуха копошилась в сумке. Нужно было встать и уйти. Как я попала к этим мутным людям, зачем они мне? Куда я вообще попала, где я и что со мной?
— Заморозить! — вскричал он. — А потом разморозить! Тело тленное вернуть к жизни! Только ничего из этого не получится! Ничего! — Он погрозил пальцем. — Ничего! Потому что душа-то где? Нету ее! Улетела!
— Можно я полежу? — спросила я. — Полчаса полежу и уйду. Будь добра, Тоня.
— Иди ложись, — Антонина махнула рукой, — там плед есть, укройся.
Я пошла в комнату, рухнула на кровать, завернулась в вытертый плед. Комната, отраженная в зеркале, плыла прямо по моим глазам, царапая их ножками стульев. Почему-то мне показалось, что за окном пошел снег, засверкали новогодние искры…
Сна не было. За стеклянной дверью, ведущей в кухню, двигались тени. Сначала их было три, потом осталось две: старуха ушла. Дима сидел, ссутулившись и уронив голову на грудь. Антонина стояла перед ним на коленях, уткнув лицо в его живот. Я не поняла, что она делает… Вдруг он оторвал голову от стола, закинул ее и обеими руками надавил на ее затылок. Она задвигалась энергичнее, быстрее, и тут же Дима издал ликующий вопль, ни на что не похожий, кроме одного… Тот же вопль я слышу по ночам из нашей детской. Господи, да что же это?
Парень на кухне кричал, как молодой осел, а она, грешная, старая, грузная, стояла перед ним на коленях, уткнувши лицо в его ширинку! Господи, да что же это? У меня подступила рвота к горлу, и я рывком села на кровати. Крик на кухне сменился стоном, бесстыдным, благодарным. Дима обхватил голову Антонины обеими руками и несколько раз торопливо поцеловал ее.
— Миленький, — услышала я. — Не бросай меня, деточка!
— Да ты что, Тонь, когда я тебя бросал, кто у меня ближе…
«Как она смеет! — Я вся корчилась под чужим пледом. — Как она смеет!»
Смеет — что? Я не могу выразить, не могу, но я же чувствую: что-то тут не так! Что-то ужасное я только что услышала! Что? Не знаю! И вдруг меня словно пропороли! Она сказала: «ДЕТОЧКА!»
Боже мой, ТЫ слышишь это? Да какая же он ей — ДЕТОЧКА? Это у меня — дети, деточки, а у нее?!
Я провалилась. Проснулась через час, как мне кажется. Никакого снега за окном, снег мне померещился, но дождь льет как из ведра, и даже в комнате пахнет водой и деревьями. Надо мной стояла Антонина в хорошем белом платье, длинном, как у невесты, причесанная, подкрашенная.
— Я к подруге иду, — сказала она грубым мужским голосом. — Ты оставайся, никто тебя не гонит.
— Ни-ни! — испугалась я. — Меня и так уж, наверное, разыскивают, беспокоятся…
— Кто тебя разыскивает? — вздохнула она. — Кому ты нужна?
Я вдруг обиделась до слез.
— Что значит: кому я нужна? А ты кому нужна?
— Я? — удивилась она басом. — А я нужна! — У нее побагровело толстое лицо. — Ты думаешь, я не знала, что ты за нами подглядываешь? Подглядывай, мне не жалко! Думаешь, мы стесняемся? Да нам плевать!
— Стыда у тебя нет, — зачем-то сказала я.
— Стыда? — завопила она. — А кого мне стыдиться? Что я такого стыдного тебе сделала?
— Извращенка ты. — Я сжалась под одеялом. — С молокососом связалась. Он тебе в сыновья…
Она не дала мне договорить:
— Сыновья? Не дал мне Бог сыновей! Муж от водки подох, три выкидыша, вот мои сыновья!
— Что ты орешь? — спросила я. — Мне-то что? Я тебе не судья.
— И никто не судья! — Она вдруг перешла на шепот. — Я и объяснять никому не буду. А Дмитрий мне — все. И сын, и Бог, поняла? И отец, и муж, поняла? И Святой Дух! И любовник!
Вдруг она рывком стащила с меня одеяло:
— Проваливай отсюда, проваливай, чтоб ноги твоей! Не судья она мне! Да если он, не дай Господь, меня бросит, я на этом крюке в ту же минуту повешусь!
Не помню, как я оделась, как вышла на улицу. Дождь льет проливной, я без зонта, уже вечер, куда мне идти? Дотащилась до дому. Тролль меня всю вылизал. Собака моя ненаглядная. Записываю все, что могу. Писать мне легче, чем не писать. Если не запишу, в голове паутина. Гадость. Черное.
30 июня. Дочка моя. Она меня искала, оказывается. Они меня искали с Яном. Я такого не ждала!
Вот как было: я спала, прижавшись к Троллю, который меня грел своим телом, в доме холодно, ни горячей воды, ни отопления, лето, все отключили. Дождливо, пасмурно. Спала, наверное, долго, и мне мерещилось (снилось?), будто на меня смотрит человек, весь спеленатый, с головы до ног, как египетская мумия, очень высокий. Похож на сегодняшнего Дмитрия. И я боюсь, что он откроет лицо, ужасно боюсь! Тяжелый сон. Смерть, наверное, приглядывается ко мне, у смерти ведь закрыто лицо. Проснулась в слезах. И тут же в комнату ворвалась фурия, гроза с молнией. Моя Нюра. Она была в своих несусветных кожаных штанах, тапочках на босу ногу и старой отцовской майке. Брови дико сведены, щеки пылают. Красавица моя.