Дневник посла
Шрифт:
– Машина катится.
Понимая, что не стоит упорствовать, я выхожу с Бьюкененом. К тому же я хотел бы увидеть министра только после того, как он примет Пурталеса и Сапари.
Через четверть часа обо мне докладывают Сазонову. Он бледен и дрожит:
– Я вынес очень плохое впечатление, – говорит он, – очень плохое. Теперь ясно, что Австрия отказывается вести переговоры с нами и что Германия втайне ее подстрекает.
– Следовательно, вы ничего не могли добиться от Пурталеса?
– Ничего. Германия не может оставить Австрии. Но разве я требую, чтобы она ее оставила? Я просто прошу помочь
– Пурталес сходит с ума потому, что тут действует его личная ответственность. Я боюсь, это он способствовал тому, что его правительство пустилось в эту ужасную авантюру, утверждая, будто Россия не выдержит удара и будто если, паче чаяния, она не уступит, – то Франция изменит русскому союзу. Теперь он видит, в какую пропасть он низверг свою страну.
– Вы уверены в этом?
– Почти… Еще вчера Пурталес уверял нидерландского посланника и бельгийского поверенного в делах, что Россия капитулирует и что это будет триумфом для Тройственного союза. Я знаю это из самого лучшего источника.
Сазонов делает унылый жест и сидит молча. Я возражаю:
– Со стороны Вены и Берлина жребий брошен. Теперь вы должны усиленно думать о Лондоне. Я умоляю вас не предпринимать никакой военной меры на немецком фронте и быть также очень осторожными на австрийском, пока Германия не открыла своей игры. Малейшая неосторожность с вашей стороны будет нам стоить содействия Англии.
– Я тоже так думаю, но наш штаб теряет терпение, и мне приходится с большим трудом его сдерживать.
Эти последние слова меня беспокоят; у меня является одна мысль:
– Как бы ни была серьезна опасность, как бы ни были слабы шансы на спасение, мы должны, вы и я, до пределов возможного пытаться спасти мир. Прошу вас принять во внимание, что я нахожусь в беспримерном для посла положении. Глава государства и глава правительства находятся в море; я могу сноситься с ними только с перерывами и самым ненадежным способом; к тому же, так как они только очень неполно знают положение, они не могут послать мне никаких инструкций. В Париже министерство лишено главы, его сношения с президентом и премьером столь же нерегулярны и недостаточны. Моя ответственность, таким образом, громадна. Поэтому я прошу вас согласиться на все меры, которые Франция и Англия предложат для того, чтобы сохранить мир.
– Но это невозможно!.. Как вы хотите, чтобы я заранее согласился на меры, не зная ни их цели, ни условий?..
– Я уже сказал вам, что мы должны испробовать всё вплоть до невозможного, чтобы отвратить войну. Я настаиваю поэтому на моей просьбе.
После короткого колебания он мне отвечает:
– Ну что же, да, я согласен.
– Я смотрю на ваше обязательство как на официальное и телеграфирую о нем в Париж.
– Вы можете об этом телеграфировать.
– Благодарю, вы снимаете с моей совести большую тяжесть.
Среда, 29 июля
Пролог драмы, мне кажется, приближается к последней сцене.
Вчера вечером правительство Австро-Венгрии отдало приказ об общей мобилизации армии; Венский кабинет, таким образом, отказывается от прямых переговоров, которые ему предлагало русское правительство.
Сегодня днем, около трех часов, Пурталес заявил Сазонову, что если Россия не прекратит немедленно своих военных приготовлений, Германия также мобилизует свою армию. Сазонов ответил ему, что приготовления русского штаба вызваны упорной непримиримостью Венского кабинета и тем фактом, что восемь австро-венгерских корпусов находятся уже в готовности к войне.
В одиннадцать часов вечера Николай Александрович Базили, вице-директор канцелярии Министерства иностранных дел, является ко мне в посольство; он приходит сообщить, что повелительный тон, в котором сегодня днем высказался германский посол, побудил русское правительство, во-первых, приказать сегодня же ночью мобилизацию тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австро-Венгрии, и, во-вторых, начать тайно общую мобилизацию.
Последние слова заставляют меня привскочить.
– Разве невозможно ограничиться, хотя бы временно, частичной мобилизацией?
– Нет! Вопрос только что основательно обсуждался в совещании наших самых высоких военачальников. Они признали, что при нынешних обстоятельствах русское правительство не имеет выбора между частичной и общей мобилизацией, так как частичная мобилизация не будет технически исполнима без общей мобилизации. Следовательно, если бы мы сегодня ограничились мобилизацией тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австрии, и если бы завтра Германия решила военной силой поддержать свою союзницу, мы оказались бы не в состоянии защитить себя со стороны Польши и Восточной Пруссии… Разве Франция не заинтересована, так же как и мы, в том, чтобы мы могли быстро выступить против Германии?..
– Вы указываете здесь на весьма важные соображения. Тем не менее я считаю, что ваш штаб не должен принимать никаких мер раньше, чем он свяжется с французским штабом. Будьте добры сказать от меня господину Сазонову, что я обращаю самое серьезное внимание его на этот пункт и что я хотел бы получить ответ в течение ночи.
(Точная хронология событий обязывает меня сослаться здесь на документ, который увидел свет только шесть месяцев спустя.)
В этот день 29 июля император Николай, следуя побуждениям своего сердца и не испытывая желания с кем-либо посоветоваться, направил императору Вильгельму телеграмму с предложением передать решение австро-сербского спора на рассмотрение Гаагского трибунала. Если бы кайзер всего лишь принял предложение об арбитраже, то война могла быть самым определенным образом предотвращена; но он даже не ответил на предложение царя.
События затем приняли такое бурное развитие, что Николай II не стал информировать Сазонова о своей личной инициативе, которую, как он считал, он был обязан предпринять.
Четверг, 30 июля
Едва Базили вернулся в Министерство иностранных дел, как Сазонов просит меня по телефону прислать ему моего первого секретаря Шамбрена «для крайне неотложного сообщения». В то же время мой военный атташе генерал де Лагиш вызван в Генеральный штаб. Уже три четверти первого часа ночи.