Дневник проказника (др. перевод)
Шрифт:
К нам теперь приходит новый молодой человек. Мне кажется, он приходит ради Бесс. Я спросил Бетти и она сказала то же самое. Им бы нужно быть с ним полюбезнее, Бесс уж такая старая, что просто смешно; ей в мае минуло двадцать три. Нового молодого человека зовут мистер Уилкинс. Вчера вечером я вошел в залу, когда он и Бесс разговаривали, и стал на него пристально смотреть. Какой он смешной, вот умора! Бесс сделала мне знак, чтобы я ушел. Я знал, что ей неловко сказать это громко, и потому сделал вид, что не понял.
— Как поживаешь, малыш? — сказал мистер Уилкинс.
— Я не малыш, — ответил я, — я мальчик. Вы думаете, может быть, что я мальчик-с-пальчик или другой какой карлик?
Он засмеялся. Я спросил его:
— Что это у вас так блестит, когда вы смеетесь? Верно, золото, как то, которым зубной врач запломбировал зубы Бесс?
— Ты забавный мальчуган, — сказал он, но уже больше не смеялся, так что я не мог видеть той штуки, что так блестела у него во рту.
— Вы тоже забавный, — сказал я. — Что это у вас с глазом? Он совсем не двигается; верно, он из стекла?
— Дерзкий мальчик, — сказала Бесс. — Иди прочь, не то я скажу маме.
Я отошел, но сейчас же вернулся, потому что мне хотелось знать, почему у мистера Уилкинса не шевелится глаз; я стоял и все смотрел на него. Бесс говорила потом, что ей просто хотелось бежать из комнаты.
— Жоржи, — сказала она сладко, как торт, — скажи, пожалуйста, Бетти, чтобы она принесла пирожных и лимонаду.
Я сказал и опять вернулся, и еще пристальнее стал смотреть на него, потому что не мог понять, что такое с его глазом. Волосы у него совсем рыжие. Бесс извинилась, сказав, что выйдет на одну минуту в другую комнату, а когда вернулась, сказала: «Жоржи, тебя зовет мама». Пришлось идти, а мама сказала мне, что «ужасно невежливо так в упор смотреть на гостей».
— Но мама, — сказал я, — почему он не заводит свой глаз ключиком, чтобы он двигался, как другой?
Большие ужасно неразумны с детьми. Вместо того, чтобы объяснить, она сказала:
— Тебе пора спать, Жоржи!
Мистер Уилкинс приходит аккуратно через день, по вечерам. Доктор и Сузи сидят в одной комнате, а он с Бесс — во второй. Почему они не сидят все вместе? Мистер Уилкинс хочет завтра после обеда ехать кататься один с Бесс. Мне кажется, они могли бы спросить меня, не хочу ли и я поехать с ними? Я думаю, что поеду! Ужасно было бы потешно залезть под сиденье и подслушать, что он будет говорить — у него такой писклявый голос.
Попробую это устроить. Я взял бы с собой Джонни, но не хватит места. В четыре часа мистер Уилкинс подъехал к дому в двухколесном шарабане, на черной лошади с золоченой сбруей. Я стоял у другого угла дома и наблюдал, а когда он на минутку вошел в сени, чтобы сказать, что он приехал, я прыгнул в экипаж, залез под сиденье и опустил кожаный полог, так что меня нельзя было видеть. Мои колени были ужасно стиснуты. Я лег поудобнее и притих, как мышь, пока они садились. Он потянул вожжи, и мы поехали. Лошадь полетела, как стрела, и мы отъехали миль на восемь от города. Я ужасно жалел, что поехал с ними, потому что очень устал, стиснутый в тесном ящике. О, как все у меня болело! Когда стало прохладнее после захода солнца, лошадь шла уже не так скоро; она плелась так медленно, что я думал, вот-вот сейчас умру. У меня была с собою целая пачка ракет и несколько спичек в кармане, но я хотел сперва слышать, что он ей будет говорить, а потому еще не пускал их. Я так устал, что не мог думать даже о том, одинаковые ли у него глаза.
— Дорогая, дорогая моя Бесси! — сказал он, как будто она была шестимесячный ребенок.
Моя сестра не отвечала ни слова.
— Вы не сердитесь на меня?
Как будто было из-за чего сердиться! Верно он думал, что такой старой девице понравится, что с нею обращаются, как с маленьким ребенком. Но потом он наговорил такую кучу сладких слов, точно Бесс представляла из себя целую кондитерскую. Никогда не слышал ничего подобного. Я подумал: «Мистер Уилкинс, если бы она таскала тебя за уши так, как меня, ты бы не назвал ее голубкой или ангелом».
Эти девочки, которые угощают своих маленьких братьев пинками и дают им тумака, никогда не злятся, когда напроказят большие мальчики; это уж я заметил, но решил, что лучше не скажу ему этого, пусть он ее берет, если уж он такой дурак.
— Торговля мануфактурой идет теперь хорошо, — сказал он после того, как более двенадцати раз назвал ее ангелом, — и я думаю, мы можем сыграть свадьбу под Новый год.
Тогда Бесс сказала:
— Я никогда не одобряла долгих помолвок, Чарльз, и если вы думаете о Новом годе, то я постараюсь приготовиться к этому времени.
Потом они одну или две минуты не говорили ничего, и я услышал какое-то щебетанье. Может быть, это заскрипело колесо. Я так думаю. Колени мои так болели, что и не могу сказать. Я так прозяб и так проголодался, а мои локти были так стиснуты, что я решил испугать мистера Уилкинса, чтобы он соскочил с экипажа.
— Под сиденьем что-то есть, — сказала Бесс. — О, Чарльз, должно быть, это собака!
— Не бойтесь, — сказал он, — я собственной жизнью готов вас защ… Ай, ай, что бы это могло быть?
— О, остановите лошадь, дайте мне слезть! — закричала Бесс.
— Я сейчас посмотрю, что это такое, — сказал мистер Уилкинс.
Он пощупал под сиденьем. Его рука коснулась моих волос. Я укусил его за руку, чтобы он подумал, что это собака.
— Это собака! — закричал он. — Бешеная собака! Она укусила меня! О-о, теперь я сойду с ума!
С этими словами он выскочил с экипажа и оставил в нем сестру одну (это доказывает, как сильно он ее любил).
«Теперь как раз время для потехи, — подумал я. — Он не сядет больше в шарабан. Я испугаю лошадь, она понесется вместе со мной и с Бесс, а потом я вылезу и остановлю ее».
Я зажег спичку, поднес ее к ракете для фейерверка, которую захватил с собой, и бросил под ноги лошади: та поскакала, как черт.
Ракета была славная — пш-цш-пш-цш-кррррр — крах! Бум! Бум!
Реклама! Реклама! Фейерверки Пейна
Бесс визжала, мистер Уилкинс что-то кричал, лошадь бежала карьером — никогда еще мир не видел ничего подобного! Я сам испугался ужасно. Я вылез и схватил вожжи, но упустил их и они упали вниз, под лошадь; было уже темно, как в бочке с дегтем. Я так и ждал, что мы оба убьемся. Бум-бурум-бум! — катили мы одну милю за другой.