Дневник пустого человека
Шрифт:
Здесь, кажется, всё ясно. Но теперь мне хочется поговорить о чистой возвышенной любви и поэтому, низкий читатель, можешь это место сразу пропустить и переходить к следующей записи, если будет моя следующая запись. Я же хочу остановиться в рассказе на далёком, но милом мне примере. Итак, в том же пионерском лагере, одновременно с грубыми мальчишескими забавами, с моей душой происходило обыкновенное: я очень сильно привязался к пионервожатой. Это была девушка восемнадцати лет, звали её Аллой Владимировной, вполне красивая, но не это сыграло решающую роль. Она была великодушна, и это отражалось во всём: в отношении к людям, в идеальном взгляде на жизнь, в чувстве собственного достоинства. Алла Владимировна была за светлое будущее человечества, а это так соотносилось с моими чаяниями! В общем, я нашёл свой идеал. И со всею силою этот идеал полюбил. О нет, во мне не возникало низкого желанья, хотя я и испытывал возле неё некоторое сладостное волнение, но мысль моя не заходила далеко, и я был счастлив находиться рядом. А началась моя влюблённость
На этом я хотел бы закончить своё воспоминание, потому что чувствую приятную грусть и не хочу продолжать повествование о том, что было дальше, потому что дальше закончилась лагерная смена, мы расстались и больше не встретились. Однако эта любовь в моей жизни сыграла свою роль, и я впервые ощутил смысл, стройность, полнодушие в этом хаотичном, опустошённом, ничтожном мире.
16.....1991 г.
Сегодня перечитал дневник и вижу, что не хватает мне стройности: дело в метафизике что ли. Вроде как плохой музыкант: и в ноты попадаю, а музыки не получается. Это скорее от того, что я долго с этим дневником канючусь: ведь уже второй год пошёл! Я вообще мечтаю сесть и одним махом написать этакую повесть, да только всё не соберусь: работа, то да сё. Вот, кстати, и выезжаю на очередную тему: работа, совесть, долг и т.д. Я сразу хотел бы одним махом покончить: всё это белиберда, и если ты стоящий человек, то наплюёшь на все эти понятия. Потому что вся эта суета мышиная не стоит выеденного яйца. Вот, скажем, моя работа. Я уже сказал, что пишу фельетоны на вкус и цвет обывателей. Я уже сказал, что мой труд высоко оценивается окружающими. И тут надо сказать, что они настолько глупо-серьёзно относятся к моему игривому труду, что, скажем, плюю я на их заказы - не всегда же у меня хорошее настроение, - так для них это ЧП городского масштаба. И вот они начинают канючить и просить написать то-то и то-то, и я соглашаюсь. Они уже знают, что мне бесполезно угрожать: ну, там, по зарплате, мол, ударим, то да сё, потому что я и первый рад их угрозам: можно со скандалом уйти. И не потому что мне нравится скандал в своей эстетике, а просто моё самолюбие раздражается, и я испытываю сладчайшее удовольствие говорить окружающим гадости, как они полагают, а на самом деле сущую правду. Когда же меня просят, то я из малодушия легкомысленно соглашаюсь, а потом об этом сожалею, потому что хоть это всё даром мне и даётся: стишки, фельетоны, - однако быть в долгом сношении с редактором и прочей сволочью мне не под силу. Прежде я был самых высоких понятий о совести, долге и пр., и мне тяжело было усвоить пародийное к ним отношение остального человечества, а теперь я первый плюю на эти понятия, а это дерьмовое человечество начинает мне указывать на то, в чём я прекрасней его разбираюсь, но чем пренебрегаю в случае таковой для меня необходимости. Вот, простодушный читатель, каково моё мнение.
3.....1991 г.
( Глава, в которой автор забыл, что в начале записок представился москвичом. – Издатель)
Когда-то я, провинциальный подросток, учась в школе, верил всему тому, что учителя говорили о Москве. Впрочем, я верил и многому другому, где хоть сколько-то обещалось чистоты, святости, смысла. Именно в этом идеальном ключе учителя говорили о Москве, и образ Москвы под влиянием воспитания совпал с запросами моего юного сердца. Теперь-то я знаю, что учителя вольно или невольно создавали миф, которым многие сами и проникались, но мне, в назревающем конфликте с окружающим злом, это было оправданием бытия и обретением цельности. Поэтому Москва для меня была землёй обетованной, там жили красивые, гармоничные, великодушные люди. Там был идеальный город идеальных людей. Наивно? В высшей степени! Однако кто из вас назовёт мои мечты глупыми, инфантильными, того я назову низким и жестокосердным, не знающим или не знавшим полноты запросов к бытию...
19.....1991 г.
Вот Пушкин сказал:
Сердце в будущем живёт,
Настоящее уныло.
И он тысячу раз прав. И всё-таки на тысячу первый раз окажется, что сердце может жить и настоящим. Можно ещё Брюсова вспомнить:
Не живи настоящим,
Только грядущее область поэта.
Но Брюсов настолько плоский поэт, а я настолько НЕ ПОЭТ, что ко мне эта картонная пика не имеет отношения. Пусть им юноши зачитываются, очкарики разные, которые думают, что стихи высиживаются в государственных и частных библиотеках.
Я же хочу сегодня рассказать почти смешную историю о том, как я умирать собирался и что из этого вышло. Однажды у меня заболел живот: рези начались. Аппендицит, скажет догадливый читатель. Я ж в медицине ни бум-бум, поэтому настолько встревожился, что уж подумал, что у меня рак какой-нибудь. Я с трудом добрался до собственного телефона и вызвал “скорую”. “Скорая” приехала, и врач, обследовав мой живот, с озабоченным видом сказал, что это, может быть, аппендицит, но скорее всего что-то более серьёзное. Тут-то я окончательно и пал духом. Мне вдруг живо представилась собственная смерть, и я испытал животный страх, да такой силы, что позабыл о резях в животе.
Меня отвезли в больницу, где вплоть до операционной я пребывал в необыкновенной подавленности от сознания предстоящей гибели, так что наружная жизнь мною плохо оценивалась. Единственно, я хорошо запомнил момент, когда уже, лёжа на операционном столе и бессмысленно разглядывая лица хирургов, я заметил среди них женщину необыкновенной, как мне тогда показалось, красоты, и сознание того, что она будет прикасаться к моему телу, вызвало во мне лёгкую негу. Вот что может вызвать из подавленности иного юного умирающего!
Одним словом, мне сделали операцию. Через некоторое время я очнулся, узнал, что мне вырезали аппендицит, что всё хорошо, и необыкновенное состояние покоя и умиротворения разлилось по всем моим членам, заполнив ум и душу. Я с какой-то небывалой цепкой внимательностью разглядывал окружающие меня предметы, людей, находящихся в комнате, как побывавший на том свете человек, и всё-то мне становилось жалко, и всё-то здесь должно погибнуть. Однако эта мысль заключала в себе не страх, а светлое грустное чувство.
Целую неделю я жил этим состоянием, ко мне приходили друзья, они болтали, шутили, а я смотрел на них, и меня не покидало ощущение будто между нами существует невидимая преграда, и вот они не догадываются, что и они умрут, что всех надо жалеть, и мы друг другу должны помогать, и жить, как братья и сёстры, потому что мы все умрём; что вот это солнышко, эта скамейка, это деревце тоже умрут вместе с нами и т. д. и т. п…
12.....1991 г.
Полгода не писал дневника. Сегодня открыл, перечитал и вижу, каким всё-таки зелёным ещё человеком я его начал. То есть начал-то я его как раз разочаровавшимся в жизни неврастеником, который изрядно пострадал и вот честолюбиво возжелал причитающейся на его долю славы. Кое-что мне сейчас чрезвычайно смешно, особенно последние записи, где я уже как граф Толстой поучаю человечество. Теперь я не в претензии к человечеству как прежде, и не пытаюсь объясниться с ним, разрабатывая литературный стиль 19-го века. Впрочем, я, может, ошибаюсь, и не думай, читатель, что сравниваю себя из тщеславия со стилистикой 19-го века, а просто иронизирую: мне смешно было б кому-то подражать. Я уже давно забыл, зачем начал эти записки, да и была ли какая-то высшая цель? Вряд ли.
2.....1992 г.
Да, вот уже два года прошло с тех пор, как я вожусь с этим дневником. Каким я его начал? Со следами былой неврастении. Каким заканчиваю? Абсолютным циником и эгоистом. Пожалуй, больше не сяду писать. Хватит, хватит, хватит! Всё одно: что в лоб, что по лбу. Прощай, читатель. Привык я к тебе, жалко даже расставаться: родной ты мне стал человек. И всё же прощай. Андрей Ленский.
От издателя
Прошло два месяца с тех пор, как напечатан “Дневник пустого человека” и, к моему удивлению, этот дневник имеет положительный успех. До сих пор приходят письма с просьбой дать адрес, фамилию автора записок или поместить интервью с ним (обязательно с фотографией. Некоторые же дамы требуют фотографию автора в полный рост (?!).) Так вот, чтобы предупредить подобные просьбы я вынужден сказать правду, правду горькую: автора “Дневника” уже нет в живых. Да, он погиб, попав два месяца назад в психиатрическую больницу. Он, спустя месяц, покончил жизнь самоубийством. Об этом мне сообщил его товарищ Евгений Онегин, который по просьбе редакции сейчас пишет воспоминания о нём, и как только он закончит работу, мы с удовольствием напечатаем его труд и тем утолим любопытство читателей. Я же хотел кончить своё объявление воспоминанием о моей единственной встрече с Андреем Ленским, которая произошла три месяца назад, когда он принёс свою рукопись к нам в редакцию и затем пропал из поля нашего зрения.
Я разделяю точку зрения тех читателей, которые возмущены “Дневником”, ибо, по-моему, неприличен сам тон автора, не говоря уже об отдельных умозаключениях. Но так как о покойнике плохо не говорят, то я более не добавлю ни слова. Итак, в один заурядный день ко мне в кабинет вошёл молодой человек, с заранее красным от стыда лицом (что по нынешним временам почти редкость: обычно те, которые приносят рукописи, ведут себя так, будто приносят чужое: долго и обстоятельно торгуются, если редакцию удовлетворяет материал или же умаляют взглянуть попристальней на досуге, если автору отказано). Этот же молодой человек краснел, досадовал на собственное целомудрие, и, видимо, не считая меня за человека достойного, с раздражением, как к обидчику, обратился: “Вы бы не могли принять рукопись? НЕОБХОДИМО ЭТО НАПЕЧАТАТЬ”.