Дневник семинариста
Шрифт:
– Алексей Сергеич! Я прочитал вот в этом номере "Отечественных записок" одну из статей: разбор сочинений Пушкина. Что за язык! Что за энергия! Только, знаете ли, я не доверяю похвалам, которые рассыпаются здесь его антологическим стихотворениям. Они мне не нравятся. Я люблю более всего то, что берется прямо из окружающей нас жизни.
– В вас мало поэтического чутья. Что ж такое! Вам не нравится и "Каменный гость" Пушкина.
Тут у них начался спор о художественном воспроизведении действительности в поэзии, об образности, о пластике. Из слов их я понимал немногое, не хочу таиться: самолюбие мое сильно страдало. Наконец старушка зачем-то кликнула своего сына, и он ушел.
– Этот господин, верно, хорошо развит, - заметил я Яблочкину.
– Ничего. Он отличный малый. Трудится много, читает с толком. Развитием своим обязан, конечно, не гимназии, от которой пахнет мертвечиною, а самому себе.
– Нет ли у тебя чего-нибудь почитать? Дай, пожалуйста - сказал я.
– Насилу ты надумался. Бери, душа моя, книг достанет. Вот "Мертвые души"
– Нет.
– Ну, возьми.
7
Скоро будет полночь. На дворе шумит дождь. За стеною храпит Федор Федорович, и где-то изредка чирикает сверчок. Я только что дочитал "Мертвые души" и спешу сказать о них несколько слов под влиянием свежего впечатления. Я взялся за книгу еще с утра. Нечего говорить, что я читал ее с увлечением. Время, проведенное мною за обедом, казалось мне бесконечно длинным, и я вертелся на стуле, придумывая, под каким бы предлогом выйти из-за стола, чтобы снова приняться за чтение. "Или ты нездоров?" - сказал мне Федор Федорович. "Нет, ничего".
– "Что ж ты вертишься"?
– "Так. Есть что-то не хочется".
– "Ну, выходи. Кто ж мешает?" И я вышел. Так вот кто этот Гоголь!.. И об этом-то Гоголе одному из наших наставников угодно было выразиться, что произведения его пахнут кухнею и конюшнею, что им выведены на сцену какие-то обжоры и разная сволочь, что все это уродливо и безобразно. Ну, нет, почтеннейший наставник! Уж на этот раз позвольте с вами не согласиться. Чичиков, Плюшкин, Собакевич, Ноздрев - это такие личности, которые никогда не выйдут из моей памяти. Читая книгу, мало того, что я их вижу, - мне кажется, я их осязаю, мне кажется, я чувствую их дыхание. Жизнь ключом бьет из каждой строки! Господи, да какой же я дурак! Прожить девятнадцать лет и не прочитать ни одной порядочной книги!.. Все живое до того мне чуждо, как будто я существую на другой планете и нет у меня ни костей, ни плоти. Но, слава богу! этот день не пропал у меня даром.
10
Яблочкин дал мне еще несколько книг. Но читать почти некогда: так много времени отнимают классы и затверживание наизусть разных уроков. Право, досадно! Иногда сидишь, сидишь в классе и задашь себе, ради скуки, вопрос: из-за чего я тут сижу? И никак не решить этого простого вопроса. Сегодня, например, в одиннадцать часов утра явилась в класс высокая, тощая и бледная фигура, одетая, по своему обыкновению, в длиннохвостый фрак со светлыми пуговицами. Это был наставник, читающий нам геометрию. После молитвы "Царю небесный" черный фрак двигался несколько минут из угла в угол по классу, затем последовали старческий кашель, щелчок по табакерке, нюханье табаку и вытирание носа платком.
Мы ко всему этому привыкли и ждали, что будет далее. "Дайте мне мелу!" Ученик подал ему кусок мелу и вытер грязною тряпкою черную доску. Так как тряпка была в мелу и выпачкала ему руки, он ударил ладонью об ладонь и при этом, разумеется, счел нужным, на потеху товарищей, скорчить рожу. И вот на доске появились углы и треугольники. Геометрия не считается у нас в числе главных предметов преподавания, и потому на черчение наставника никто не обращал ни малейшего внимания. Он останавливал время от времени свою работу, нюхал табак, поглядывал наискось на изображенные им круги и треугольники и снова продолжал: AB+AC=AD+AC=S, и притом угол ABG… и так далее. Позади меня два ученика преспокойно играли в три листика, искусно пряча под столом избитые, засаленные карты. Вдруг один из них, вероятно в порыве восторга, крикнул: "Флюст!" Наставник вздрогнул и обернулся. "Какой флюст? Кто это сказал?" И, подойдя к нашему столу, ни с того ни с сего напал на сидевшего подле меня товарища. "А, в карты играть?., хорошо!.. Пойдем к инспектору". Бедняк струсил и указал на виновного. "Это вот он что-то сказал".
– "А, это ты!
– крикнул наставник, - хорошо!.. Пойдем к инспектору".
– "Помилуйте, - отвечал с улыбкою уче-пик, - я сказал: плюс, а не флюст".
– "Пошел на середину класса!., ну, стой тут. Где карты?" - "У меня никаких нет карт".
– "А, нет… выворачивай карман. Так… Выворачивай другой… Гм!.. нет… расстегни жилет". Карт нигде не нашлось: они уже давно были переданы в десятые руки. "Ну, черт вас разберет! Зачем ты нарушаешь порядок?" "Виноват! Я увлекся вашею задачею, вы, кажется, хотели поставить минус, а мне показалось, что нужно плюс, я и крикнул: плюс!" - "То-то увлекся… Пошел на место!" Динь, динь, динь! Пробило двенадцать часов. "Уже?" - спросил наставник. Обратился к журналисту и подписал в журнале свою фамилию. "Дайте-ка мне геометрию…" Книга была подана. "От сих до этих", - сказал он и провел своим острым ногтем на полях страницы две черты. Я так спешил на квартиру, что рубашка моя взмокла от пота: мне страшно хотелось есть. После обеда опять пришлось тащиться в семинарию, чтобы перевести полстранички из Лактанция. И какой перевод!..Тянут слово за словом: иного хоть убей, не знает, в каком времени стоит глагол, и не различит подлежащего от сказуемого. Только время пропадает даром!
15
Однако мне невозможно вести дневник свой, как бы хотелось, то есть заносить в него впечатления свои ежедневно: и времени свободного у меня мало, и боюсь, что Федор Федорович нечаянно отворит дверь в мою комнату и поймает меня на месте преступления с поличным в руках. Жаль! Знаю, что лица, которые я здесь вывожу, очерчены бледно, что язык припахивает бурсою, но все-таки эта работа доставляет мне удовольствие. Она нисколько меня не стесняет, она не походит на известное рассуждение из заданной темы, где необходимы приступ, деление, доказательства, сравнения, примеры и заключение. Пишу то, что вижу, что проходит у меня в голове, что затрагивает меня за сердце. Материалов у меня не слишком много, потому что среда, в которой я вращаюсь, уж чересчур тесна. Не спорю, что она имеет свою физиономию, что на ней лежит своя оригинальная печать, но для меня-то нет в ней нового ни на волос. Как бы то ни было, буду писать, когда случится, без особенной последовательности и строгой связи. Быть может, кто-нибудь прочтет эти строки чрез двадцать или тридцать лет и скажет: так вот при какой обстановке шло воспитание наших отцов!.. Прочтет - и не бросит в нас камня.
Нынешний день была у нас лекция французского языка, который, за неимением профессора, читается учеником богословия, так называемым лектором. Этот богослов, в пестрых клетчатых штанах и в ярком, разноцветном жилете, держит себя важнее, чем кто-нибудь из наших наставников. "Ну-с, - говорит он подслеповатому ученику, голова которого покрыта золотушными струпьями, - переведите…" И стоит, покачивая своим вытянутым до невозможности корпусом. Левая нога его картинно отставлена вперед, одна рука занята книгою, другая играет бронзового цепочкою. Ученик моргает и посматривает исподлобья налево и направо: "подскажите, мол, анафемы!.." И вот слышится шепот: человек, любящий добродетель… "Не подсказывать, господа!
– замечает лектор., Вы, я думаю, и склонять-то не умеете, а?" Ученик молчит. "Склоняйте: l'homme".
– Именительный 1'homme. Родительный…
– Довольно, довольно! Какой тут лом? Экое произношение! Оно и видно, что вам приличнее держать лом в, руках, а не книгу.
В классе раздается сдержанный хохот. Лектор рад, что сказал острое словцо. "Следующий!" - "Я нездоров", - пробасил плечистый верзило, лениво поднимаясь со скамьи с заспанным лицом и закрывая широкою ладонью зевающий рот. "Желудок, верно, обременили?" В классе опять раздается хохот. И таким образом проходит время с пользою для учащихся, с приятностию для наставника.
20
Вчера Федор Федорович праздновал день своего рождения. К этому событию он приготовлялся за неделю вперед. Вот, мол, и тот-то меня посетит, и такой-то у меня будет, - и записывал для памяти, что ему нужно купить. Подчас сидит с латинским лексиконом в руках, приготовляя из хрестоматии перевод странички к следующему классу, и вдруг положит его в сторону и скажет: "Ах, паюсной икры еще надобно, чуть не забыл!" И заметит на бумаге: один фунт паюсной икры. "Икры", - повторит он и задумается, потупив голову; посмотрит на цифры, сделает сложение и плюнет: "Вот оно что! Десяти рублей серебром не хватит, несмотря на то, что чай, сахар и ром у меня некупленные". Даже со мной он заводит об этом речь: "Вот, мол, каково теперь содержание! на все такая дороговизна, что смерть!" Уж не намекает ли он, что дешево взял с меня за квартиру?.. Григорий, иначе называемый Гришкою, сбился с ног, бегая на рынок и с рынка. Покупка разных разностей, по неизвестной причине, не делалась разом. Потребовалось луку - и Григорий бежит, понадобилось горчицы - и Григорий опять бежит. Только что возвратится, облитый горячим потом. "Гришка!
– раздается из кабинета, - пошел сюда! Ступай, возьми уксусу на десять копеек". И Григорий опять бежит, повторяя дорогою: "Уксусу на десять копеек, уксусу на десять копеек". Вечером под этот, в некотором роде, торжественный день Федор Федорович был у всенощной и возвратился оттуда с двумя большими просфорами и тотчас же вывел крупными буквами: на одной - за здравие, на другой - за упокой. Усталый мальчуган дремал в передней. Федор Федорович вошел в нее и потянул в себя воздух. "Вишь, как он тут навонял потом. Пошел, чертенок, в кухню!" - и дернул его за вихор. Не прошло двух минут, - он уже стоял в своем кабинете на молитве с киевскими святцами в руках. Перед иконою теплилась лампадка.
Наступившее утро ознаменовалось тем, что Федор Федорович надел на себя новый сюртук. Посторонних лиц с поздравлениями не было никого. Приходили только три ученика из нашего класса, которые принесли ему в подарок серебряную солонку, конечно, купленную ими на складчину. Знаю я этих ослов, известных своим тупоумием и проказами на квартире, в доме подозрительного поведения хозяйки… впрочем, это не мое дело. Федор Федорович их обласкал и поблагодарил. Едва затворилась за ними дверь, он начал вертеть в руках подаренную ему вещь, рассматривал ее сверху, снизу, с боков и, наконец, сказал вслух: "Восемьдесят четвертой пробы". В передней кто-то кашлянул. "Кто там?" - "Я-с, - отвечал знакомый Федору Федоровичу сапожник.
– Честь имею поздравить вас со днем рождения. Вот не угодно ли-с-принять кренделек…" Крендель был испечен в виде какого-то мудреного вензеля и кругом осыпан миндалем. "Спасибо, братец, спасибо! Ну что ж, выпьешь рюмку водки?" - "Грешный человек! пью-с". И рюмка была выпита. "А вы, Федор Федорович, уж того-с… замолвите за меня слово в вашей семинарии, вы уж там знаете кому. Насчет лаковых сапог не извольте сомневаться: я сказал, что их сошью - и сошью-с. Такие удеру, - мое почтение".
– "Хорошо, хорошо, я постараюсь".