Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А
Шрифт:
Неожиданно стоящий колосс исчез, и его место занял какой-то рядовой член подсолнечного мира, с простоватым лицом и в самой заурядной одежде. Не будучи дураком, он разложил на столике свои запасы. И его челюсти приступили к своим функциям. При виде этого я тоже вспомнил о своих продовольственных складах и тоже, не считая себя идиотом, решил приступить к своей трапезе. Есть я не хотел, но я знал, что чем скорее я отделаюсь от ненужной мне провизии, тем лучше и легче я могу продвигаться и жить дальше.
Я открыл чемоданчик, кое-что там разворошил и достал какую-то часть моей провизии. Кое-как поглотив ее, я успокоился.
Вскоре мы проехали Клин, где стояли изрядное число минут,
Я решил запечатлеть этот момент на бумаге, и достал из бокового кармана пальто данную мамой открытку. Я подвинулся немного вбок, чтобы лучи света падали на мой чемоданчик, лежавший на коленях, и, достав карандаш, я принялся оповещать на открытке своих московских домочадцев, что только сейчас, дескать, отъехали от Клина, что я дышу нормально, и что я сейчас, понятно, в дороге. И что окончу письмо на ленинградском вокзале, где и напишу о том, как произошел процесс высаживания. Открытка лежала на чемодане, и движение поезда мешало мне писать по-человечески, так что на бумаге мне удавалось ставить лишь лежачие или кривые буквы.
Сверху спал край пальто храпевшего на верхней полке моего так называемого «небесного» соседа, и черная тень упала на мой чемодан. Я сунул открытку в боковой карман и снова принял прежнюю позу в глубине моего темного и скромного уголка. Правда, я поставил потом чемодан сбоку от себя к стене и, облокотившись на него правой рукой, но это не ухудшило моего положения.
Мой сосед снова принялся уплетать, а я, вытащив из чемодана пакет с белым зефиром, устроил у себя на груди из пальто нору и вставил в оную оный пакет; после чего я поминутно запускал в него свою левую лапу.
Счастливее меня не было на свете! Жуя данные сладости, я мчался к Ленинграду, покидал то, что мне в Москве уже осточертело, приближался к тем людям, увидеть которых я так стремился, ждал близкого свидания с ленинградскими достопримечательностями – разве это не удовлетворение моей грешной натуры?
В вагоне уже успело все успокоиться; говор стих, суматоха приказала всем долго жить, и воздух был лишь насыщен одними голубыми клубами дыма.
«Начну», – подумал я. И в моей голове возник театральный зал, ряды кресел, занавес… Свет погас, и «Аида» началась. Вереницей проходили музыкальные темы… Это был целый театр, с которым не скучно было бы даже в обществе меланхоликов. К концу I-го действия я уже знал, что с начала оперы прошло уже около одного часа с пятью минутами.
В вагоне многие спали, а служебная дверь открывалась лишь на редких станциях. Мой сосед уже спал, я тоже не был далек от него, и, прислонившись к стене и чемоданчику, я решил вздремнуть до второго действия оперы.
Я забылся очень быстро. Голова моя затуманилась, и я помню, как я очнулся ночью лишь тогда, когда вагон однажды вздрогнул, а служащий кому-то сказал, что это Бологое. Проводник взял фонарь и ушел на площадку. Я чувствовал такую усталость, что, не дождавшись отправления, снова вступил в мир грез. Кто-то сказал, что уже очень поздно, ему поддакнули, где-то хлопнула дверь, кто-то спал со свистом… так шло время. Я заснул.
Проснувшись, я увидел, что еще было темно, и вид внутренностей вагона остался неизменным. Кругом еще спали. Первые лучи зимней зари я заметил на снежных узорах на стекле. Постепенно светало! Вместе с этим светом в меня вливалось какое-то новое чувство. До этого момента в вагоне существовали мгла, тени, бледные огни ламп, и я уже привык к ним, но теперь сквозь замороженные белеющие окна пробивались светлые дневные лучи, которые были здесь еще новыми, напоминающими мне снова о том, что я еду в долгожданный Ленинград.
Второе
Завтракал я по обязанности, ругая мысленно весь свет, и насильно, без всякого удовольствия запихивал в свой рот бесконечные вереницы мучных изделий, желая отделаться лишь от них скорее. Все-таки у меня осталось еще кое-что, но уж это я, конечно, не в силах был уничтожить. Зефир я уже поглотил, и взамен него вставил у себя в норку пакет с тянучками.
Я уже совершенно успокоился и как бы свыкся с окружающей обстановкой, так что даже на приезд в Ленинград я смотрел более невозмутимо.
После Малой Вишеры я уже мог смело сказать, что через 4-е часа я уже буду… «там»!
Кто-то сказал, что уже около 11-и часов утра. Мимо прошел дядька с перекинутым через плечо полотенцем…
На Малой Вишере в вагон вломилось масса народу, в том числе и какая-то группа баб с кричащими малышами лет 5-и. Они пожелали опустить среднее сидение, служившее до этого момента столиком, и потеснили меня с моим соседом, расположившись между нами. Я не упустил случая и устроился в своем углу не менее комфортабельно, чем раньше. Они о чем-то судачили, малыши прыгали по полу, мешая стоявшим, и под этот аккомпанемент я окончил «Аиду», проведши последние два ее действия. Был, очевидно, уже первый час. К проводнику поступали уже частенько вопросы о времени приезда. Я же молча думал свою думу и никому не мешал жить. Время шло. Кое-кто начал уже собираться. По-моему, проходили целые часы, а поезд все еще мчался и мчался, не думая останавливаться. Это был для меня напряженный момент. Ох, как долго тянулось время!.. Я уж даже думал, что ехать-то поезд едет, но до Ленинграда он не доедет никогда, что не настанет вообще этот момент, что, хотя я и в поезде, но буду ехать куда-то вечно, и встречи с городом Ленина мне не видать. Я заглянул в окно. Сквозь подтаявший тонкий лед я увидел мелькавшие деревья, убранные снегом, белые поля, деревушки, покрытые снежным покровом, дым из труб, и все это было, как сказочное. «Не московские это виды, – думал я. – Для меня они чужды и незнакомы! Москва далеко!»
Но вот в вагоне началось движение… Я насторожился. В окне замелькали рельсы, столбы дыма, красные стены депо, зеленые и синие вагоны и вереницы паровозов. Мы подъезжали к Ленинграду. В вагоне все собрались, и возле нас, у выхода на площадку, произошло небольшое скопление нагруженного народа. Вагон замедлил свой ход…
– Черт возьми! – подумал я, вставая, что, между прочим, делали и мои соседки-кумушки, – неужели это правда? Не верю! Я чувствовал, как у меня в груди возрастала и увеличивалась какая-то странная волна радостного чувства.
Послышался лязг колес, звон металла, в лицо ударил морозный воздух… поезд остановился!
Понятно, нас всех здорово-таки дернуло, но дело обошлось без несчастных случаев. Я вынул платок и за неимением щетки почистил себе зубы. Это был мой «утренний туалет». Толпа двинулась, и я медленно стал приближаться к выходу. Я горел нетерпением скорее увидеть ленинградский перрон, вокзал под названием «Московский» и вообще покинуть этот жаркий и душный вагон, успевший мне уже надоесть. Наконец, очутившись на площадке, я увидел покрытую снегом крышу соседней платформы и стеклянную стену. По перрону сновали толпы встречающих; слышались крик, смех и восклицания. Да! Это уже была не Москва; это был другой город! И платформы, и вокзал, и составы – были не московские.