Дневник женщины времен перестройки

Катасонова Елена Николаевна

– Преступление...
– презрительно тянет Алена.
– А жить в такой стране разве не преступление?

– Каждый должен заниматься своим делом, - беспомощно барахтаюсь я, не находя нужных слов.

– А это разве не наше дело?

Алена моя профессиональный уже демагог: митинги свое дело сделали.

После Пасхи

Колокола и ночная служба - показывали даже по телевизору, Настя приходила христосоваться, и я, превозмогая смущение, троекратно с ней целовалась. И, как всегда на Пасху, сияет солнце, тепло, но нет мира в душе,

и вокруг нет мира. Пойду-ка я к тому прошлогоднему доктору, недаром же захватила с собой визитную карточку: "психотерапевт, кандидат медицинских наук". Если только он никуда не отъехал: все сейчас уезжают, все, кто может, кто понимает, что испытания наши не кончились, нет им конца и, похоже, не будет. Как странно: у меня прямо сжалось сердце при одной только мысли, что вдруг он уехал...

На исходе мая

Почти два месяца не писала и теперь просто не знаю, с чего начать: столько всего наслучалось, столько произошло! С диссертацией все в порядке, буду, буду я доктором, а может, и внедрят то, что я напридумывала. Стоит внедрить, между прочим...

А теперь о том, что самое для меня главное.

...Он встал мне навстречу, и я не сразу его узнала: угрюмое, потемневшее лицо, брови насуплены и опущены плечи.

– Вы, наверное, меня не помните, я была у вас осенью...

Он смотрел на меня равнодушно и вяло, и мне сразу захотелось уйти, я даже попятилась, но тут как раз он сказал:

– Садитесь.

И сделал приглашающий жест.

– На что жалуетесь?

Я забормотала всякую ерунду про бессонницу и тревогу, но осеклась на полуслове: врач смотрел куда-то в сторону, хмуро и безучастно.

– Что с вами?
– вырвалось у меня.

Он закрыл руками лицо.

– Я потерял жену.

Тишина повисла в комнате. Только Москва шумела за окнами, и мы молча слушали этот шум и скрежет - вечный фон нашей мрачной жизни.

– Давно?

– В начале зимы.

– Вы ее очень любили?

– Совсем не любил.

Он отнял от лица руки, посмотрел на меня и неожиданно рассмеялся резким, неприятным смехом.

– Ох, вы подумали... Да жива она, жива-здорова, живехонька! Просто сбежала, и я страдаю. Не любил, а страдаю... Иду, бывало, домой и мечтаю, чтобы ее не было - хоть ненадолго, - а теперь дохну от одиночества. Непонятно?

– Понятно, - завороженно кивнула я, испуганная его неожиданным смехом, странным ожесточением.

– Ну да уж, - передразнил доктор, и я подумала: не сошел ли он, случайно, с ума?
– Мне - и то непонятно, а уж вам-то...

Он вскочил и заходил по комнате.

– Можете выслушать?
– Он круто повернулся ко мне, встал рядом. Можете или нет? Говорите! А я вам заплачу за сеанс.

– Ну зачем вы так?
– обиделась я и тоже встала.
– По-человечески могу, конечно.

– По-человечески, - иронически протянул доктор.
– У нас теперь рыночные отношения, какая тут человечность?

И я обозлилась.

– Знаете что, - сказала я, - у вас

просто истерика. В тот раз, осенью, я тоже пропадала от одиночества...

– Сравнила, - грубо оборвал меня доктор.
– Муж во Вьетнаме, дети писем не пишут.

Ух ты, ничего себе память!

– Ага, - согласилась я, - сравнивать трудно. Но вы очень мне помогли.

– Порошками?

Нет, он действительно нарывался, просто лез на рожон.

– Не порошками, - взорвалась я, потому что терпение не входит в число моих добродетелей, - беседой вашей, теплом!

– Издеваетесь?
– поинтересовался он.

В дверь деликатно постучали, заглянула всегдашняя его старушка.

– Дмитрий Иванович, - мягко сказала она, - к вам еще двое, - и укоризненно покосилась на меня.

– Сейчас.

Дверь закрылась.

– Мы так орали, - зашептала я, - а там все слышно?

– Ну, не все, - не очень уверенно возразил доктор.
– Подождать-то можете?

– Если надо...

Он взял мои руки, на мгновение прижал к лицу - оно у него пылало.

– Очень надо, поверьте. Я быстро!

– Не надо быстро, - испугалась я.
– Ведь так дорого... Ой, простите!

И мы засмеялись.

– Ну вот и все, - бодро сказал доктор.
– Не очень долго? Пошли обедать. Проголодались?

– Еще бы!

Без халата он уже не был таким важным, таинственным. Завеса значимости, извечно окружающая врачей, исчезла, и передо мной стоял обычный человек, и глаза его не казались уж такими трагичными. Он и плечи расправил и как-то выпрямился. Может, это и называется - взять себя в руки?

Мы сидели в "Ивушке", на втором этаже, но прежде чем сесть за стол, пришлось выстоять, как всегда и везде, огромную очередь, и было странно молча стоять рядом с чужим человеком, и острое сожаление охватило меня. Зачем я его спросила? Какое мне дело? Похоже, он тоже чувствовал себя неловко, а может, жалел, как я, что стоит в нашей вечной очереди с посторонней женщиной и должен еще что-то рассказывать: сам напросился...

Теперь я пилила тупым ножом жесткий сухой антрекот, а он деликатно старался моих мучений не замечать. Подлетел официант, плеснул в стаканы какой-то бурды: ни чаю, ни кофе, ни даже минеральной воды не было.

– Голубчик, - остановил его Дмитрий Иванович: официант уже разлетелся куда-то дальше, - заберите-ка антрекоты, не будем изводить даму, и принесите что-нибудь съедобное, ну хоть бифштекс.

Как ни странно, официант кивнул, подхватил на лету обе тарелки и довольно быстро доставил взамен сочные, присыпанные румяным золотистым луком бифштексы.

Мы ели, перебрасываясь незначительными репликами, напряжение схлынуло, неловкость прошла, совместная трапеза, что ли, сближает? Во всяком случае, вышли мы почти друзьями. Пересекли по подземному переходу Калининский проспект, спустились по ступенькам к разноцветному, в картинках, матрешках и шалях, Арбату и нырнули в запутанные переулки.