Дневник. 2009 год.
Шрифт:
«– Люди из Торчелло. Это были лихие ребята, и строили они хорошо, с большим вкусом. Они вышли из деревушки Каорле, там, выше по побережью, а во время нашествия вестготов к ним сбежалось все население окрестных городов и сел. И один парень, который возил оружие в Александрию, нашел там тело святого Марка и вывез его, спрятав под свиными тушами, чтобы мусульманские таможенники не нашли. Он тоже был из Торчелло. Этот парень привез тело в Венецию, и теперь святой Марк – их покровитель, и они построили ему собор. Но к тому времени они уже торговали с далекими восточными странами, и архитектура у них стала, на мой взгляд, слишком византийской. Никогда они не строили лучше, чем в самом начале, в Торчелло. Вот оно, Торчелло.
– А площадь Святого Марка – это там, где много голубей и где стоит такой громадный собор, вроде шикарного кинотеатра?
– Вот именно, Джексон. Это вы точно подметили. Все ведь зависит от того, как на что посмотреть».
Все
Собор изнутри мерцает и лучится невероятной подлинностью. Здесь бы посидеть в тишине, поглазеть, попредставлять эти торжественные службы, на которые, кичась друг перед другом собственным богатством и одеждой жен, съезжалась вся городская знать, но общая тенденция всех подобных экскурсий скорее – скорее набираем баллы в игре «я там был». Наша водительница-аристократка с присущей аристократическому принципу добросовестностью все время что-то говорила, пытаясь передать нам свои чувства, которые рождает в ней это мощное здание, но смыкания не происходит. Я только смутно понимаю, что стиль здесь ближе всего к расчетливой и душной византийской пышности. Среди прочего говорится, что при ведении русских групп здесь наложено какое-то интеллектуальное или религиозное эмбарго на полноту информации, о чем-то здесь помалкивают. Ладно, представим себе гордых венецианцев как персонажей из знаменитого фильма Эйзенштейна. Удастся ли, когда вернусь домой, посмотреть какой-нибудь полный альбом по Венеции?
Особенность подлинных и древних городских памятников в том, что здесь все рядом. Всего в девяти километрах от Иерусалима Вифлеем, буквально рядом Голгофа и пещера, где воскрес Христос. В Венеции – Дворец дожей и храм Святого Марка еще ближе, чем Благовещенский собор, домашняя церковь русских царей в Кремле и Грановитая палата. Русские цари, кажется, только не жили под одной крышей с тюрьмой.
Мы уже стройными рядами направляемся ко Дворцу дожей. Во всех путеводителях написано, что девятая и десятая колонны знаменитого фасада дворца сделаны из красного мрамора: здесь объявляли смертные приговоры. Здесь же, но уж если была необходимость, вдоль всего фасада вывешивали тела казненных. На этом месте я немножко постоял и представил себе в виде висящих туш ряд литературных начальников, прославившихся своей удивительной любовью к писательской собственности. Картина получилась выразительная.
В самом дворце все как-то удивительно перетекает из одного в другое. Жилой этаж дожа, проживавшего в казенной квартире дворца вместе с домочадцами и собственными слугами, и разнообразные канцелярии: от иностранных дел до судебных палат и представительских залов. Все здание наполнено живописью. Здесь есть даже фреска Тициана «Святой Христофор», которую художник вроде бы написал на спор за три дня. Но эта фреска предназначалась только для дожа лично, она находилась на лестнице с той ее стороны, с которой дож входил в официальные помещения дворца. Тинторетто, Веронезе, Тьеполо – это тоже не слабые художники, чьи произведения находятся в помещениях дворца. Когда русская аристократка, притворившаяся венецианкой, перечисляет названия залов, через которые вы проходите, вы понимаете сложную иерархию управления этой самой долговременной республикой Европы и ее международный протокол. Здесь есть зал, где послов принимали, но есть зал, где послов и выдерживали. В зале Коллегии писали законы, а в соседнем зале законы утверждал сенат.
Самое интересное и наиболее точно отражающее демократию, как самую жестокую форму правления, – это комплекс залов и комнат, связанных с внутренней жизнью республики, с ее, условно назовем, министерством внутренних дел. Об этом я уже читал раньше, и в моем сознании зашумели привычные названия: Совет десяти, Совет трех, Инквизиция, есть здесь и специальное помещение, в котором помещалась камера пыток. У нас в России подобные коллегии носили другие, более привычные названия. Зато в Венеции все находилось в комплексе, рядом. Документы республики сохранили много доносов. Для них была сделана специальная прорезь в двери.
Самое грандиозное помещение дворца – это зал Большого совета. Боюсь, что по площади это значительно больше, чем Колонный зал бывшего Дома союзов. Когда пришло это сравнение, возникла и мысль, что надо бы московский зал снова переименовывать в зал Дворянского собрания. Но вот какие дела: профессиональных союзов практически нет, а дворянство еще не выросло. В зале Большого совета, конечно, и танцевали, но Большой совет – это две с половиной тысячи участников, это почти столько, сколько помещается в Большом театре, но ярусов нет. Кресел здесь тоже не было – стояли лавки по всей длине огромного зала. Мне почему-то кажется, что при таком большом количестве членов демократия здесь была чем-то сродни демократии заседаний Верховного Совета СССР.
Во всех этих помещениях Дворца дожей поражает не то, что они с такой помпой и красотой построены, отделаны и разукрашены, а сама эта, в принципе, небольшая площадка, которая вместила в себя такую бездну больших и малых шедевров. Какие во время экскурсии произносились имена! Но вот попробуй все это в себя впитать, пережить, не говоря уже о том, чтобы рассмотреть или запомнить. Шагаем словно в бреду, цепляя взглядом то особенность обстановки, то открытое окно, все то, что соединяют эти шедевры с живой и сегодняшней жизнью. Опять старая идея: приехать бы сюда зимой на недельку, пожить. Сразу же начинаю к себе цепляться, а почему зимой? И опять в сознании встают страницы давно прочитанного… Хемингуэй и его полковник стреляли уток в лагуне именно в это время.
Но вот, наконец, мы какими-то переходами по «Мосту вздохов» попадаем в легендарное и не менее знаменитое, чем собор и дворец здание тюрьмы. «Последние вздохи», потому что здесь узник мог в последний раз вдохнуть свежий морской воздух, а потом уже его ожидало одно из самых серьезных в Европе узилищ. Собственно, только тут для меня и началась экскурсия, потому что я раб литературы, раб вербального отношения к миру. А разве не ярче всех и эту тюрьму, и этот дворец прославил ее знаменитый узник, легендарный авантюрист и бабник ХVIII века Джакомо Казанова? Единственный узник, который бежал из этой прославленной тюрьмы. Этот побег обессмертил современный гений – Феллини, снявший одноименный фильм. В фильме все выразительно и изящно, но я больше люблю подлинник. Какая жалость, что нельзя поподробней развести цитаты. Ах, этот современный рассказ фрагментами! Но наш герой уже выбрался из своей камеры и теперь на крыше Дворца дожей. Вот что значит еще и личные усилия и бесконечная смелость.
«Значит, надобно было втянуть в слуховое окно лестницу целиком; помочь было некому, и, чтобы поднять ее конец, пришлось мне решиться отправиться на желоб самому. Так я и сделал, и когда бы не беспримерная подмога Провидения, риск этот стоил бы мне жизни. Дерзнув отпустить лестницу, я бросил веревку – третья ступень лестницы цеплялась за желоб, и я не боялся, что она упадет в канал, – потихоньку, с эспонтоном в руках, спустился рядом с лестницей на желоб; отложив эспонтон, я ловко повернулся так, чтобы слуховое окно находилось напротив меня, а правая моя рука лежала на лестнице. Носками опирался я о мраморный желоб: я не стоял, но лежал на животе. В этом положении у меня достало силы приподнять на полфута лестницу и одновременно толкнуть ее вперед. Я заметил с радостью, что она прошла в окно на добрый фут. Как понимает читатель, вес ее должен был существенно уменьшиться. Дело шло о том, чтобы поднять ее еще на два фута и на столько же просунуть внутрь: тогда я мог бы уже не сомневаться, что, вернувшись сразу на козырек окна и протянув на себя веревку, привязанную к ступени, просуну лестницу внутрь целиком. Дабы поднять ее на высоту двух футов, встал я на колени; но от усилия, какое хотел я предпринять, сообщив его лестнице, носки ног моих соскользнули и тело до самой груди свесилось с крыши; я повис на локтях. В тот ужасающий миг употребил я всю свою силу, чтобы закрепиться на локтях и затормозить боками, мне это удалось. Следя, как бы не потерять опоры, я при помощи рук, вплоть до запястий, в конце концов подтянулся и прочно утвердился на желобе животом. За лестницу опасаться было нечего: в два приема вошла она в окно более чем на три фута и держалась неподвижно. И вот, опираясь на желоб прочно запястьями и пахом, от низа живота до ляжек, понял я, что если удастся мне поднять правую ногу и поставить на желоб одно колено, а за ним другое, то я окажусь вне самой большой опасности. От усилия, какое предпринял я, исполняя свой замысел, случилась у меня нервная судорога; от такой боли пропадут силы и у богатыря. Случилась она как раз в ту минуту, когда правым коленом я уже касался желоба; болезненная судорога, то, что называется «свело ногу», словно сковало все мои члены: я застыл в неподвижности, ожидая пока она, как я знал по опыту, не пройдет сама собой. Страшная минута! Еще через две минуты попробовал я опереться о желоб коленом; слава Богу, это мне удалось, я подтянул второе колено и, едва успев отдышаться, выпрямился во весь рост, стоя на коленях, поднял, сколько смог, лестницу и сумел сделать так, чтобы она встала параллельно отверстию окна».
Но экскурсия по Дворцу дожей уже заканчивается, позади один зал, потом второй, и вот нам уже знаменитая Лестница гигантов. Это что-то вроде Иорданской лестницы Зимнего дворца в Петербурге. Кстати, именно по этой парадной лестнице для знати, завернувшись в нарядный плащ, который узник сохранял все время своего заточения, вышел из дворца Казанова. Тогда никто из слуг и охраны и предположить не мог, кто он и откуда этот элегантный молодой венецианец – заснувший где-то в закоулках огромного помещения гуляка со вчерашнего бала, длившегося всю ночь. Сегодня охрана более зорко приглядывается к посетителям.