Дневник
Шрифт:
19 фев. <…> Ирина Белогородская, об аресте которой сообщал «Г<олос> А<мерики>», это оказывается та самая сводная сестра Ларисы Даниэль, которая еще в августе забыла в такси 50 копий воззвания в защиту Марченко, о чем тогда рассказывали, и сидит она с тех пор. Ей дали год ИТЛ с зачетом тюрьмы.[17] А суд над математиком Бурмистровичем, хранившим сочинения Синявского и Даниэля, отложен.[18]
27 фев. Уже пять дней в Москве.
<…> В понедельник я перебрался к приехавшему с дачи Юре <Трифонову>. <…>
Эти дни москвичи читают и комментируют статью пяти авторов в №3 «Коммуниста» с откровенной реабилитацией Сталина <…> Вчера (во вторник)
1 марта. Еще в Москве. Взял билет на 4-е. <…>
Был вчера на ул. Грицевец.[21] Они живут хорошо. Оставил им триста до середины мая. Хотят на лето ехать снова в Эстонию. Чувствую я все-таки там себя связанно и ухожу оттуда с удовольствием. Про «Нов<ый> мир» рассказывают: цензурой подписан №1. Твардовский зарезал рассказ Войновича[22], который всем нравится. Он в больнице, не пьет и лежит злющий.
4 марта. <…> Прочитал стихи Твардовского, снятые цензурой из №1 «Нового мира»: «Напрасно думают, что память не дорожит сама собой» (На следующем листе (45) стихотворение воспроизведено целиком. — М. М.).[23] Очень точное ощущение мыслей и чувств многих. Молодец! Он лежит сейчас в больнице с ушибом ноги.
6 марта. <…> СЭммой нехорошо. Какие-то ее намеки <…>. От этого тяжело, потому что я люблю ее, и это неотвратимо и навсегда.
8 марта. <…> Начал свой лечебный «режим»: диета и лекарства.
9 марта. Не столько работаю, сколько сижу над бумагами. Прочел наброски о Мандельштаме. Ей-богу, это лучше того, что пишут о нем Адамович и Вейдле, светила эмигрантской критики.[24] Л.Я.Гинзбург м. б. написала и лучше, но у меня все острее и образнее. У нее академичней.[25] Год назад я жил на 9-м этаже на Красноармейской, изнывал от духоты и тоже с нетерпением ждал весны. <…> В этот приезд в Москву, как вырванный зуб, почувствовал обнесенный забором пустырь на месте б<ывшей> Континенталь. Потом в этом доме была «Рабочая газета» и ее приложения, затем внизу Стереокино.
13 марта. <…> Вчера «Правда» начала печатать главы «Они сражались за родину» Шолохова, но я еще не читал. Наверно, все еретическое выброшено.
12 марта. <…> пошел к почтовому ящику и принес «Литер<атурную> газету». Открыл ее. На одной из полос в траурной каемке некролог «Памяти друга». Умер Валя Португалов, товарищ Левки, товарищ и моей молодости.
Я слышал, что у него зимой был инфаркт. А когда я был в Москве, то в середине двадцатых чисел я встретил его в ЦДЛ. Он сидел с кем-то за столиком у буфетной стойки и, кажется, пил кофе. Я не узнал его спутников. Я обрадовался, что он выздоровел, и мы поговорили минут 5—10, почти на ходу. Я сказал ему, что купил «Пять обелисков» и посмеялся над ошибкой в посвящении стихотворения «Два друга уезжали». Он сказал, что хлопочет о новом большом издании стихов Ивана Пулькина и присуждении ему премии имени Островского (не знаю, что это за премия). — Позвони как-нибудь, Шура! — сказал он мне. Я кивнул головой.
Наверно, он был последним, кто звал меня Шурой. Нет, вспомнил, так меня еще зовут А. П. Мацкин[26] и двоюродная сестра Таня Котельникова.
Ох, Валя, Валя! Много я мог бы написать о нем. Он пережил Леву на два-дцать лет, и все удивлялись, как он хорошо выглядит: он был даже румяным, как многие сердечники, и это принималось за признак здоровья. Эта встреча могла быть 22 февраля или 24-го, т. е. этому еще нет и трех недель. Очевидно, смерть была мгновенной…
Я еще напишу о Вале.[27]
А сейчас взял книжку «Пять обелисков», им составленную, и оказалось вдруг, что в его очерке об Иване Рогове дважды названо имя Левки. Рогова я не знал.
Господи, как же я хорошо помню это проклятое лето — лето 1937 года, начавшееся для нас с Левкой арестом Вальки, кажется перед майскими праздниками. А 16 июня был арестован и Левка. Их обоих посадила эта сука стукачка Екатерина Шевелева, а руки приложили к аресту N и Матусовский.[28] Потом, в годы «позднего реабилитанса» они конечно заявили, что их показания были ложными и вынужденными, и Леву и Валю реабилитировали: Леву уже посмертно. А Валя стал членом Союза писателей: издавался, разыскивал и печатал стихи друзей.
Прощай, Валя!
14 марта. <…> В «Правде» продолжение глав Шолохова с куском о 37-м годе. Уж наверно, все это проутюжено и прочищено, но и в этом виде, пожалуй, главное сказано. Концепция: да, это было, но Сталина обманывали, хотя он еще не может быть до конца разгадан. И тем не менее… <…>
Ночью мне думалось о друзьях 1940 года — времени, когда я изолировал себя от круга — Арбузов — Плучек — Шток[29] и встречался только с Лободой[30], Пулькиным, Зубковским, Мерлинским[31], Аллой Пот. (см. ниже. — М. М.) и никулическими студийцами. Да, еще забыл Андрея Мартынова. К ним же должны быть отнесены брат Лева и Валя Португалов, которые хоть и были на Колыме, но я с ними переписывался. И вот из всех них жив только Мартынов, да и то я о нем ничего не слышал уже несколько лет. Он живет в Риге, пьет. Пулькина, Лободу, Зубковского унесла война. Недавно умер опустившийся и превратившийся в грязного старика Мерлинский. Перед этим я тоже давно его не встречал. Где-то в Москве существует и АллаП., сейчас вдова актера Астангова. Нет и Левки, и Португалова. А тот первый круг моих друзей еще живет, процветает, болеет, лечится, жаждет успеха и славы. Есть в этом какая-то закономерность судеб. <…>
Бибиси начало передавать изложение и отрывки из книги Е.С.Гинзбург «Крутой маршрут», почему-то назвав ее романом.[32]
М. б., это имеет целью парировать шолоховскую версию событий 37-го года.
15 марта. <…> В «Правде» последний кусок шолоховских глав. Все сусально. С обычным его шутейным балагурством. Неужели и это рептильная критика начнет выставлять как шедевр соцреализма? И все же, пожалуй, полезно, что это напечатано. Все-таки 37-й год в карман не спрячешь. Мелкость исторической позиции тоже разоблачает Шолохова.
16 марта. <…> Лева, конечно, защищает статью Рассадина.[33] Т. е. он не говорит, что она хороша, но справедливо пишет, что печатаются и худшие. Но дело в том, что Рассадин считается «либералистом» и «Юность» читают <…>.
Поэтому резонанс пошлостей Рассадина более опасен.
17 марта. Начал писать о Луначарском (план-заявку), но нет чувства, что из этого что-либо выйдет. <…>
Как всегда в дни внутреннего разброда и хаоса берусь за Герцена. Читаю письма и «С того берега» и некоторые статьи позднего периода. Удивительно: что-то туманится, собирается, скапливается в мыслях, еще без слов, а откроешь Герцена и оказывается, что почти все нужное уже сказано, да не сказано, а отлито в какие-то чудесные и богатые словесные формы, что только диву даешься. Первая мысль: стало быть, все повторяется, раз уже и Герцен об этом говорил, но в том-то и дело, что Герцен о многом говорил «на вырост»: он предвидел и размышлял о будущем, он видел будущее в настоящем. И многое, чего он опасался, увы, сбылось…