Дневники 1920-1922
Шрифт:
— Все сделано, пьеса написана, продана, остается цензура.
— Слава Богу, цензуры у нас нет! — сказал Семашко на ходу и скрылся.
Новиков и рот разинул:
— Неужели он не знает, что у нас цензура, и какая цензура, небывалая!
— Знает, — сказал я, — но, вероятно, цензура у нас теперь называется как-нибудь иначе?
— Нет, она так и называется.
— Но может быть, он хотел сказать, что цензура наша советская не есть цензура в смысле прежней?
— Нет, — ответила Карасева, — он просто не знает, ему жизнь некогда знать. Недавно ему сказали: «Это стоит 1/2 лимона». — «У меня на окне есть целый лимон, могу отдать целый». Объяснили, что лимон значит миллион. Сконфузился.
14 Апреля. У Гершензона. Он рассказывал, что Розанов незадолго до смерти сказал ему: «С великим обманщиком (Христом) я теперь совершенно покончил». Еще говорил Гершензон, что основное в натуре Розанова было — трусость и что понимать его слова про обманщика нужно так: «Покончил, а может быть, и все неправда», — и тут же перекрестился. И что вся гениальность Розанова в этом, верно, и заключается, в этом «может быть».
Розановский «быт» исходит от его безбытности.
Еще мы говорили на мою тему, про удельный вес пуда муки в деревне, где он производится, и в городе — легкость отношения к этому пуду в городе. Гершензон перевел это на литературу, науку: напр., открытие Коперника и пользование им теперь. Вспоминаю Устьинского, разговор о людях «рождающих». Про Андрея Белого говорил, что он единственный у нас теперь писатель, он захватил Русь от Дорогобужск. мужика до Вячесл. Иванова, а сам весь изуродован, и прет, и прет это ввысь.
У Игнатовых говорили про Косиньку, что ей были навязаны формы (Некрасов, Дейч) и как она из них выбралась нутром, сама совершенно не сознавая (как Некрасов отпал, Дейч отпал).
Про Толстого и Соф. Андр. рассказывала Софья Яковлевна, и о назначении подруги, когда у мужа рана неприкосновенная (вещи женщину влекут, женщину-хозяйку, как мать моя, и вот надо тут вникнуть и, оставаясь верным вещам, оберегать уходящего). Рассказ Софьи Яковлевны, живой, образный и реальный, надо воспроизвести — это смерть Ильи Николаевича, который должен был умереть, он не мог перенести этой власти: нужно было ему устроить Музей, нельзя было слов произносить. Это надо рассказывать, вглядываясь в Софью Андреевну. Не забыть «процесс» Соф. Яков., в котором она может только помогать.
Сила вещей сов. власти: на шестой неделе вздумали ободрать церкви, обыскать книжные магазины с изъятием словаря Брокгауза. Какие болвашки, автомобиль и человек со Смоленского рынка…
Рассказ Ан. Александр. Рюрикова, как он доставал себе место в библиотеке, и оказалось, что библиотеки нет, а там роды (тайну раскрыть со всем своим брюхом).
16 Апреля. Пасха.
Во вторник 18-го выехали (в 5 1/4 ) и прибыли в Дорогоб. 1/2 -го ночи, пешком домой. Скворец и воробьиный пух. Крик зайца на разливе.
20 Апреля. Московское.
Первое слово, прочитанное мною после перерыва литературы в России, было слово Андрея Белого: само-сознание. И первое, что я написал из деревенского быта, было о самости. Так опять, как в 1905 году, мое деревенское пустынное жительство приводит к тем же словам, которые говорятся в столице, и немудрено: деревенская и городская курица несет одинаковые яйца.
После крушения моей самости встретился мне краснорядец (приказчик из Ельца) {142} , который отлично объяснил мне происхождение наших альтруистических идей (и Льва Толстого) из эгоистических. Теперь это объясняет Андрей Белый русскому обществу.
В начале Мая (ночью) запрос Новикову о «Чертовой Ступе». Числа 15-го Мая запрос Семашке о пайке и Лидину о комнате.
27 Апреля. Средоточие нашей чувственно-нравственной природы мы относим к сердцу, которое расположено около кишок и вываливается из разрезанного живота вместе со всей требухой?
Сердце общественной жизни тоже расположено где-то в брюхе провинции, а не в столице же? (Москва слезам не верит.)
Из Москвы я привез настроение бодрое и странно встретился этим с провинциальной интеллигенцией: откуда им-то взять бодрости среди всеобщей разрухи. Я им говорю, что разруха пройдет, нельзя связывать свою судьбу с преходящим, а вернее будет отыскивать следы возрождения, которое, несомненно же, есть в народе. Это умственно верное заключение они обходят молчанием, упираясь в стену мрачной действительности…
Разгадка Семашки: он живет тем же чувством, как и раньше, — голодным студентом, воюет с теми же врагами, упуская из виду, что в сознании огромной части народа он тот же самый враг, на его месте сидит и его представляет.
30 Апреля. За все время большевистской революции он высказал одно: назвал большевиков динамистами.
П. П. (Не… ин), педагог, расстался со своим Левой безропотно: мальчику нельзя быть без дела, пусть уж лучше будет большевиком.
И. Н. Игнатов (профессор) с момента Октябрьской революции стал «отходить», и жена его, поняв, что рана смертельная, взяла на себя все компромиссы. Она скрывала хозяйственную сторону жизни, тогда как С. А. Толстая, сливаясь с хозяйством в одно, тыкала им Толстому в глаза.
Мельница (Павлиха, Мать моя) — закон хозяйственного приспособления: на мельнице может сходиться все.
Страх
Человек-обезьяна
Солнце
Павлиха
Фомкин брат
Крыскин {143}
Учит. Марья Мих.
Поворот солнца
(Ефим Иван.)
Да, они (запад) создали Париж, и там есть много зданий, книг, картин, так что кажется это уж вечной опорой, — что ни случись, а это ценность. Но раз молодой человек, испытавший большое несчастье, подошел к Сене, подумал немного и бросился. Почему же он, зная, что за его спиною Париж, — не остановился?
Душа весталки, как у фиалки, поцветет немного особенно свято и потом ку-ку! на всю жизнь одинокой и чистой среди рожающих баб. Ку-ку, ку-ку, ку-ку? сколько лет еще жить, и выходит все много, лет пятьдесят.