Дневники 1920-1922
Шрифт:
13 Мая. Вчера утром за кофеем она по обыкновению с недовольным лицом беспрерывно ворчит и точит. Сил нет терпеть и нельзя терпеть: если не остановишь, она больше и больше будет устанавливать свою дикую волю неправедную.
— Молчи, молчи!
— Нет, не будут молчать.
— Я заставлю тебя замолчать!
— Попробуй, нахал!
— Дура! молчи!
Лева вмешивается:
— Перестаньте, перестаньте, папа, мама!
Это только масло в огонь.
— Если ты не можешь подчиняться, оставь меня.
— И уйду!
— С Богом! возьму прислугу и буду спокойно работать.
— Аа-а! так? Ну так, будь же ты проклят, подлец окаянный, подлец, подлец, выпил кровь мою и выгоняешь, подлец!
И бух! весь кувшин с молоком, полный, единственная пища на день, вдребезги, чашку свою вдребезги. Пока спохватились, все перебито. Бежит в кладовую, вытаскивает свои узлы, складывает. Лева кричит:
— Мама, мама, что ты делаешь? — и бросается мне в объятия: — Несчастный папа!
Она уходит в кусты, Лева за ней, и там Лева ее уговаривает, а она причитывает: «Проклятый, проклятый!» — далеко слышно. Через час Лева провожает ее наверх, и там она ему целый день вяжет погон для ружья. Лева оттуда приносит ружья, а то она ему грозится меня застрелить. Лева затапливает печь, варит обед без приправ. Едим голую картошку с хлебом и пьем чай поочередно из одного уцелевшего молочника.
Посрамленная разбитой посудой, завести которую <1 нрзб.>нет, убитая, она несколько дней будет тенью ходить, но когда отживет, — не простит мне эту побитую посуду, и сложится у ней, что это я виноват, и при случае с новой силой взбесится, можно предсказать, что это будет через месяц-два, когда и я забуду беду за писанием и стану вести себя просто, жить шутя, а она позволит себе ворчание и точение с утра до вечера.
И кажется дело ее нетрудное: ни малейшей заботы о продовольствии, все доставляю я, дрова, вода, все доставляется, самовары почти всегда ставлю я, кроликов кормят дети, комнату свою убираю я всегда. Ее обязанность приготовить нам скудный обед, щи с кусочком сала и картошку на молоке, иногда постирать белье (иногда стирает женщина), иногда вымыть полы. Я занимаюсь литературой, учу детей, добываю продовольствие, кажется, я должен иметь первый голос? И я почти всегда веселый, нахожу время и для охоты, и для прогулок, и болтовни с детьми, а она, как будто перегруженная работой, весь день мотается, как мочалка на ветре, и не находит времени даже погулять в лесу. Еще у ней есть поросенок, она кормит его сама, вот и все.
Очевидно, дело не в труде, а в бессмыслице существования, дети у меня, вся жизнь у меня, а она причем? что она? Если бы она думала, то, может быть, что-нибудь и надумала, но она не думает и отдается только этому ощущению пустоты и ненужности, и злоба за это на меня, что я не сделаю ее такой, как я, ученой, развитой (я сошелся с ней после второго ее мужа, научил с трудом грамоте и бросил это, когда увидел, что ее невозможно отучить выговаривать «в городе», но не «у городе»). Вина моя вся в том, что я с нею сошелся и не бросил ее до появления детей, вообще поставил ее на положение жены, познакомил с родными, ввел в круг высший и дал ей почувствовать свой низ. Вина моя в легкомыслии к браку и в эгоизме, не внешнем, а глубоком: иметь тихий угол, уединяться, творить, печатать, все это мое, а не ее. Внешне я делал много для нее, прислуг нанимал, ввязался в трудное дело о наследстве, чтобы обеспечить ее, и т. д., но это все внешнее, все для себя. И что даже много занимался с ней собиранием сказок и песен и читал ей все написанное — все это для себя. Для нее я, собственно для нее, не мог ничего сделать, потому что всю жизнь желал другую, и это желанное отдавал в печать: ее я обманывал. Но это очень тонкий обман, и я не думал, что когда-нибудь и за это придется отвечать. Был, впрочем, один опыт любви, ей известный и ликвидированный. Часто думаю, что хочется ей, чтобы я побил ее и так утвердился хозяином, и она была бы верной, вернейшей рабой, и что это не больше, как рабыня на воле. С обыкновенной точки зрения ее все осудят, и дети наши осуждают, но вина основная во мне, что я эгоист и заварил брак в похоти, в состоянии двойственности, в грубейшем действии соединить уже во мне разъединенное: плоть и дух, в самообмане, в присоединении к естественному чувству (которое и надо было удовлетворить, как все?), идеологии брака. Но вот в этом-то и трагедия моя, что я не мог к этому акту отнестись как к чему-то священному и обязывающему, что я безумно страдал при каждом акте с проституткой, а без акта, на монашеском положении — пробовал, но физически не мог вынести и доходил до психиатра.
Точь-в-точь отношения те же, как у матери с Лидей, та была, как солнышко, и эта, как земля, всегда недовольная, пока солнышко не оплодотворит ее. Если бы Ефр. Павл. могла постоянно рожать, то как бы и довольна была, на это у солнца сил не хватает, ему нужен отдых и свое дело света в беспредельном пространстве, его, солнышка, игра для всех и для многого, кроме земли.
Толстой все сделал для удовлетворения женщины, но в конце концов, не удовлетворил же ее, тут путь: или побить, или бросить, или самому раствориться в роде, чтобы внуки потом разбитого возили в кресле на колесиках. В основе же лежит свой грех изначальный, что, будучи сам уже раздвоенным, хотел заключить себя в простейшее.
Она сидела целые сутки одна наверху без пищи, другие сутки лежала в кровати, наконец, у нее начался жар и бред. Позвала детей, обняла, поцеловала, вспомнила о Боге. Дети вышли ко мне и плачут: «Мама умирает!» Такие славные детишки, особенно Лева, — как они ее любят, и что значит мать в доме. Как представить только, что ее нет, — ужасно. Я пошел к ней с сердцем, открытым для жалости, и она говорила со мной так хорошо, как будто ничего не было. А наутро принялась вязать мне погон для ружья {144} .
Между тем за эти два дня завелась у меня в доме беженка — старуха из людоедных мест — и все в доме перечистила, вымыла, наконец, мою комнату, повторяла: «Ах, как вы засрали!» — и стало в доме небывало чисто и мило. Просил <2 нрзб.>дать мне паек на прислугу, но мне отказали. И я теперь в ужасе ожидаю развития следующего кольца: начнет вязать мне погон и кончит… чем? каждый раз все сильней и сильней кончается — или застрелит меня, или удавится. Нужно принять меры…
Думаю иногда, что все основано…
История эта — в большинстве случаев форма проявления половой жизни, удовлетворить иногда женщину можно только беременностью. Ефр. Павл. боится этого больше всего и хочет этого больше всего. Неудовлетворенная женщина.
На вечерней заре за гомоном птиц соловья не узнаешь — трещит какая-то птичья трещотка, хуже всех. Нужно дождаться звезд, когда все птицы смолкнут, разгорятся звезды и одни соловьи останутся.
Наш петух был самый сильный из всех и своих кур не давал другим петухам, но и не трогал их кур — исключительный по благородству петух. Корма у нас не было, поэтому рано утром он уводил своих восемь куриц далеко в лес и возвращался с ними только к вечеру. Прошло время — одна черная курица заквохтала, мы ее взяли к себе в кладовую и посадили на яйца. На другой день петух не повел кур в лес и весь день бегал по чужим курицам: искал пропавшую. На третий день он кур своих бросил и переселился в курник к соседям. Аннушка объяснила, что у каждого петуха есть одна любимая курица, без которой он жить не может, без нее свои куры ему противны.
— Почему же он к чужим-то ушел?
— Чужое все-таки лучше — на чужом огороде своя же баба и то слаще.
У кошки нашей отобрали котенка, и затворница кошка осталась одинокой. А у соседей как раз в это время окотилась кошка. Вот наша кошка подстерегла отлучку соседней кошки и перетащила котят к себе. Та это заметила и тоже подстерегла и перетащила назад, а одного котенка не успела, и наша кошка стала с приемышем.
Ежик. Скворец-художник. Минай и лягушки. Ручей.