Дневники 1926-1927
Шрифт:
<Запись на полях>В Москве: 1) книжку Подох, налог. 2) Леве: книга для Тальникова, Карасева, Семашко.
Слышал, что в центре задумали сладить оппозицию справа и для этого дела ищут подходящего человека.
Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества, кажется, нельзя сказать «всего». Вот в этом и есть ошибка, потому что «всего» сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать «все», то жизнь человека на земле бы окончилась. Поэтому пределом моего дарования я считаю свой художественный кругозор, т. е. способность заключать жизнь в свойственных моему дарованию формах. Я могу создать вечную форму своего личного бытия в том смысле,
Правильный жизненный путь человека на земле — это который короче всех к творчеству будущей жизни и в самом творчестве, который сохранит творческую личность деятельной до физического конца.
<Запись на полях>Обочина у дороги.
<Запись на полях>Очки починить и пенсне купить. Леве дано в расчет 16 р. 50 к. Взять в Москве 186 р. <См. в Приложении параллельный охотничий дневник с 26 октября по 31 декабря>
31 Октября.Собираюсь в Москву на заседание ГИЗа об издании детских книг. Ездили в Москву, ухитрились истратить в несколько часов 150 руб. (114 Ефр. Пав. на сукно, 15 руб. прокутили и остаток на книги).
Задали мне тему: «как работает писатель». Вот по этому поводу: писать в форме письма к Ашукину. «Дорогой Николай Сергеевич, раздумывал о Вашем предложении написать в Красную Ниву немного о ремесленной стороне моего литературного производства, пересматривая свои записные книжки, рукопись разных лет на протяжении почти 25-летнего существования своего литературным трудом, я заметил, что технические приемы моего мастерства, о которых и надлежит мне написать, чрезвычайно разные: впечатления мои, наблюдения и т. д. записывались иногда в отличные книжки, иногда на клочках, а то и совсем не записывались, иные вещи удавались в один присест, другие создавались такой кропотливой работой, что даже стыдно писать о ней. В общем, я прихожу к выводу, что самое характерное в моем мастерстве, это неутомимая потребность меняться так, что все мое достижение в области мастерства сводится как бы к навыку постоянно разрушать свои привычки с постоянным страхом замкнуться в формальных берегах и упустить жизнь. Вначале все происходило, конечно, наивно, я просто бегал за материалами (за жизнью), а потом когда одумался то, разумеется, остановился, но беготню свою взял как бы методом писания, и в технической его части стремился писать разными перьями, на разной бумаге и очень опасливо смотрю, когда на этой ерунде привычно начинаю новый свой день.
Все это объясняется, как я думаю, главным образом тем, что для писательства мне очень много приходилось бороться с рассудочностью своей и так сильно, что просто физически бежать от нее, т. е. путешествовать, блуждать. Я в сильнейшей степени обладаю способностью терять предмет из виду, если я к нему привыкаю, и так быстро привыкаю, что в повседневной жизни ничего и не вижу, и путешествие мое было средством ловить свои впечатления и записать их в свою записную книжку в тот момент, когда я о них еще не успел обдумать хорошенько и засмыслить. Но это не значит, что я во время своих путешествий писал: так у меня ничего бы не вышло. Во время своих блужданий в свою маленькую записную книжечку, (часто клочка бумаги хватало мне на все путешествие), я заносил первичные впечатления одной-двумя фразами или даже словом, и этого было довольно, чтобы потом все вспомнить.
Борьба моя с рассудочностью и привычками началась с тех пор, когда я взялся за перо. Мои первые неудачные повести были написаны языком литературным и неудачны были, потому что, во-первых, их построение исходило не от сердца, а от головы, во-вторых, написано было чересчур литературно.
Напротив, когда я в путешествии обретал несомненную уверенность, что какой-то огромный мир существует вне меня, что я был свидетелем его, то в сочинениях появлялась и мысль и оригинальный язык. Если принять во внимание, что занялся я литературой поздно, что «растекаться мыслью по дереву», как говорят семинаристы, я не имел возможности, и тут же и всякие свои находки обращать в средства существования, то можно себе представить торжество и удивление, когда найденный мир, чувство, скажем, вера в мир, который больше меня, стали давать мне средства для существования. Я это, конечно, намотал себе на ус и в дальнейшем весь мой метод был главным образом в разрушении привычек (обновление самого себя, чтобы не сделаться попом, который молебен свой бормочет кое-как по привычке и все внимание свое сосредотачивает на гонораре).
2 Ноября.Вчера Е. П-а обнаружила такую жадность к наряду! и я понял ее, как ребенка, которого ничего бы не стоило соблазнить. И все-таки, если она не выходит из-под (скажем) руки, — это превосходная, добрая и умная женщина, и такая вся наша Россия, весь народ. Я думаю, что нечто в этом роде было в семье Льва Толстого, что он упустил что-то в своей семье и, не выдержав, убежал. Я думаю, что мысль «убежать» в тайнике души его всегда лежала как последнее средство, и он воспользовался им в гневе, полусознательно, и был неправ. У меня это сидит тоже гвоздем, и я способен в гневе к самым безумным поступкам. Между тем, если быть всегда начеку и не запускать жизнь, то отлично можно улаживать без вреда своему делу. Самым лучшим и вернейшим средством для этого надо считать удаление себя из дому на месяц, на два, больше и представление определенной суммы денег для самостоятельной жизни. Таким образом, можно потом постепенно устроиться для отдельного житья или, наоборот, для более прочного совместного, или же, наконец, житья с периодическими отъездами.
«Кончаю 2-й том «Самгина». Мне хочется написать книгу о новой России. Я уже накопил для нее много интереснейшего материала. Мне необходимо побывать — невидимкой — на фабриках, в клубах, в деревнях, в пивных, на стройках, у комсомольцев, у вузовцев, в школах на уроках, в колониях для социально-опасных детей, у рабкоров и селькоров, посмотреть на женщин-делегаток, на мусульманок и т. д. и т. д. Это — серьезнейшее дело. Когда я об этом думаю, у меня волосы на голове шевелятся от волнения.
Очень трогательные и удивительно интересные письма пишут мне разные маленькие строители новой жизни из глухих углов страны».
Сегодня 3-го Нояб. Четверг.Я послал Горькому путевку. Октябрьские торжества.
<Вырезка из газеты>Приказ. «Командовать парадом буду я. Ворошилов».
Была Вера Антоновна, и разговор был о культе материнства согласно с жизнью природы, и что как в этом преуспевает Наркомздрав, и как пуста блестящая общественность, если внутри нее не горит очаг матери (вспомнил восп. дом, чистый, с паркетными полами для показу, а детей там морят и <1 нрзб.>).
Еще говорили об интеллигенции, что есть интеллигенция творческая, создающая культурную связь, и другая, сектантская.
5 Ноября.Непорочная дева, живущая в матери, т. е. материнство, спасающее девство, так это понятно, но, поди, растолкуй ребятам смысл «непорочного зачатия».
<Запись на полях>Кропоткин этим объясняет свой отрыв от занятий наукой.
«Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня — гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? когда все истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано изо рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно черного хлеба для собственных детей? У кого-нибудь кусок должен быть вырван изо рта, потому что совокупная производительность людей еще так низка» (Кропоткин. «Зап. Революционера»).
Вот один из родников русск. интеллигенции как секты. Только едва ли зарождение этого потока просто, как объясняет Кропоткин.
Отказаться от своего призвания к науке или искусству из-за того только, что крестьянину (вообще) невозможно этим заниматься… да разве это возможно? В истории русской интеллигенции было множество памятников такого отказа от высшего призвания личности из-за будто бы высокой добродетели сострадания к «низшему брату». Но я не помню ни одного случая, когда кто-нибудь изобразил бы жертву своим гражданским «долгом», своим «социальным идеалом» ради своей страсти к науке или искусству. То, о чем говорит Кропоткин, называется зарыть талант в землю (талант — общее благо, какое право он имеет им распоряжаться?) И называет себя анархистом!