Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
Вчера весь день занимались представлением наших военкоров к наградам по фронтам. Послали телеграммы почти на всех.
— А нас? — спрашивает Яхлаков (месяц назад его произвели в полковники и сейчас орден не дает ему покоя).
2 июня.
Вчера, в 2 ч. 27 мин. дня в Боткинской больнице умер Абрам.
Хотя все мы давно знали, что его болезнь неизлечима и конец неотвратим, все же это оглушило нас. Его то брали домой, то снова клали в больницу. Последний раз он лежал дома месяца полтора. В это время болезнь уже очень обострилась: ноги у него давно не действовали, но еще прошлым летом работали руки, он ел, писал (хотя и быстро уставал), но он не сдавался, придумывал себе работу, помогал Лизе проверять ученические тетрадки, договаривался с Сельхозгизом о правке рукописей. Но уже к осени руки сдали, и в последнее время он только шевелил пальцами. Начали сдавать шейные мышцы, ему трудно было держать голову. С месяц назад резко застопорил желудок, никакие меры не помогали, и облегчение внезапно наступило тогда, когда, казалось, уже придется прибегнуть к оперативному вмешательству. Это его очень сильно вышибло из колеи, подорвало его силы, и он впервые дал увидеть, что испугался.
Недели полторы назад (кажется, с 20-го) пользующий его проф. Маргулис начал применять для лечения бокового амиатрофического склероза разработанную им сыворотку. Естественно, что решили попробовать и Абраму. Отвезли в больницу. Договаривались, чтобы сделали в первую очередь, т. к. он очень хотел поехать на дачу и не хотел терять теплых летних дней.
Первые прививки он перенес хорошо.
Позавчера утром мне позвонили из больницы:
— Приезжайте, ему плохо. Рано утром было совсем плохо, сейчас немного получше.
Я приехал. Он лежал бледный, измученный. Дышал тяжело.
— Стоит в горле какая-то пробка. Отхаркнуть не могу. И не дает дышать.
Ему, оказывается, уже делали укол камфары, еще чего-то.
Попросил переложить грелку из-под ног на ноги. Потом попросил посадить его («может быть, будет легче дышать»), потом опять положить («не помогло»). Дышал все время с трудом, видно было, как сильно напрягаются шейные мышцы.
— Нет аппетита. Не могу есть.
— А глотать трудно?
— Нет.
Лежала на столике полураскрытая книжонка Аверченко (рассказы). Раскрыта на половине.
— Не идет?
— Да, не идет. Да и скучновато. Вот «осколки разбитого вдребезги» лучше.
— Сейчас многое кажется скучным, — заметил я. — Я пробовал перечитывать Майн-Рида, Жюль-Верна, — тяжелая работа.
— Купер лучше, — заметил он.
— Он литературнее.
Он кивнул. Потом вспомнил о книжке Б. Шоу, которую я ему посылал.
— Я ее отослал с мамой. Оказывается, я ее читал.
Спросил, как идут у Славки экзамены. Поинтересовался моими делами, перспективами. Говорил медленно.
— Тебе тяжело говорить? — спросил я. — Молчи.
— Да, тяжело, трудно.
Я не сразу находил темы для разговора.
— Слушай, — вспомнил он. — Маргулис велел в случае критическом впрыснуть лобелин.
— Как? — переспросил я.
— Открой ящичек. Там в коробочке лежит ампула. На ней написано Гинда (врач Быховская), она достала где-то одну, больше нет. Маргулис сказал, что, может быть, ты достанешь.
Я вынул ампулу, записал.
— Сложное название, — сказал я.
— Я запомнил так, — сказал он. — На Северном Кавказе есть станица Лабинская. Лабинская — Лобелин.
— Мнемотехника?
Он улыбнулся. Помолчали.
— Рассказывай что-нибудь! — несколько раздраженно потребовал он.
Видимо, ему надо было отвлечься от своих мыслей, а говорить самому было трудно.
Я стал собираться — в Кремлевку за лобелином и в редакцию.
— Пошли Славку за Лизой, — сказал он. — Только, пожалуй, пусть он а приедет без Инуси: может, придется пробыть около меня ночь, а Инусе негде тут.
Он зяб. Я потрогал его лоб — горячий. Как раз сестра принесла термометр. Поставили. Прошло 8 минут.
— Можно самому вынуть, — попросил он.
Я достал — 37,1. Я удивился, но Абрам, кажется, был доволен результатом.
— По-моему, должно быть больше, — заметил я.
— Плохо, наверное, стоял, — ответил он.
— Может быть, поставить снова?
— Не стоит.
Я уехал часиков в 6 в редакцию, потом в Кремлевку. Там обещали дать, если будет рецепт из больницы. Славку послал с запиской к Лизе. Затем приехал домой, позвонил по телефону в больницу, мне сказали, что Лиза там. Объяснил о рецепте. Она пообещала договориться с врачом, сообщила, что у него температура 39.
Я подъехал в больницу. Как раз, когда входил в корпус, позвонила туда из дома зав. нервным отделением Гинда Хаимовна Быховская.
— Его положение очень тяжелое, — сказала она. — Это не скопление мокроты, а отказывают дыхательные пути. Сегодня утром я думала, что это уже конец, сейчас ему лучше, но положение угрожающее. Сделать ничего нельзя, мы бессильны. Лобелин пока не нужен. Это средство можно вводить только раз в день. Сегодня он не потребуется, если очень нужен будет — я завтра возьму у нас еще одну-две ампулы, так что не стоит сейчас выписывать рецепт.
В коридоре я увидел плачущую маму. Оказывается Лиза с Инусей приехали в больницу, не заезжая домой, записка попала Давиду, ее увидела мама — и сразу тоже сюда.
Когда я вошел в палату, Абрам готовился ко сну. Чувствовал он себя несколько лучше, чем когда я был у него. Дышал немного легче. Поел. Я рассказал ему о поездке в Кремлевку, о разговоре с Быховской. Видимо, это успокоило его. Еще из дома я звонил главврачу больницы Шимелиовичу, объяснил ему положение и попросил заинтересоваться положением, он обещал. Я сказал Абраму и об этом. Но ничего, пес, не сделал.
Принесли ему снотворное (санбутал). Он выпил. Я сказал ему о решении редколлегии, вынесенном в этот день о назначении меня зав. информационным отделом. От поинтересовался, кто будет еще в отделе.
Спросил, верно ли, что в Москву съезжаются победители — на парад.
— Маму возьмешь отсюда? Ты на машине?
Лиза попросила прислать утром Давида, сменить ее ненадолго.
Мы с мамой собрались уходить. Он не хотел отпускать. Но пришла сестра и предложила уйти, дать ему отдохнуть.
Ночью я из редакции пытался дозвониться — не соединяли. У меня шла передовая. Кончили в седьмом часу. В 7 я пришел домой, позвонил в больницу. Подошла Лиз.