Дневники Фаулз
Шрифт:
6 сентября
Отбываем домой. Всем, кроме меня, уезжать было грустно, а я был рад. Не то чтобы мне не понравился Рим и путешествие по Италии, но целых пять недель, когда всерьез не пишешь и не размышляешь, а только смотришь вокруг, перемещаешься, общаешься, — я был рад, что этому приходит конец. Уже за пределами Рима, с плачущей Э. в коридоре вагона, мимо лежащей на холме Тарквинии мы переносимся из знойной, золотой Италии в зеленеющую, пахнущую апрельским утром Францию; два часа, кратких, оживленных и насыщенных, так приятно контрастирующих с римлянами и Римом, проводим в Париже, а затем садимся на пароход в Булони и через пролив направляемся в сумрачную Англию. До дому добираемся около десяти вечера.
Мне больше не доставляет удовольствия путешествовать: в поездах плохо кормят, в копеечку обходятся носильщики и все прочее; международные поезда —
Вновь столкнувшись с Англией и англичанами, испытываю некое подобие шока. Давно уже я не чувствовал столь отчетливого отчуждения от этой земли и этих людей. Они для меня чужие, оттого и земля кажется чужой. С британцами невозможно нормально общаться, говорить что думаешь на языке, на котором думаешь: неизменно приходится осуществлять молниеносный перевод с английского на «британский», на то, что принято, и на то, что от тебя ожидают. Поэтому общения не происходит: сталкиваясь с Британией как она есть, можно лишь наблюдать и ненавидеть или презирать ее.
Во всех странах Западной Европы ныне царит беспросветный эгоизм; все они богаты и помешаны на том, чтобы получать удовольствие от жизни. Ненавидеть эту страну за то, что она так тяжеловесно эгоистична, так озабочена мелочным процветанием, неразумно. Быть может, рождающееся сегодня в мозгах самых нерассуждающих масс чувство, что все не так благополучно, как кажется, — здоровый знак. Но, возвращаясь в Англию из Италии, воспринимаешь его прежде всего как ужасающее отсутствие стиля, почти тотальную неспособность придать собственному существованию органичную форму, отобразить собственную тягу к жизни на канве повседневности. На фоне других стран британцы выглядят как толстая очкастая девчонка с одутловатым лицом, приглашенная на общеевропейское торжество.
Это ужасающе торопливое бегство англичан к родным пенатам: можно подумать, что они так рады вернуться восвояси!
Британцы образца 1962 года, кажется, все еще верят, что Британия — лучшее, что есть на белом свете. Что она чище, обходительнее, честнее, цивилизованнее. Ранее я замечал, что итальянцы — не что иное, как масло или жир в европейском бульоне; в таком случае британцы — просто вода.
В Риме нам довелось прочесть занятную книжку — запрещенное в Англии сочинение бывшего лакея «Моя жизнь с принцессой Маргарет» [714] . Написана она (вполне возможно, кем-то другим) надоедливым, словно вывернутым наизнанку языком; автор предстает перед читателем как вуайер или фетишист. Он постоянно прибегает к оборотам речи — и в особенности эвфемизмам, — какими я наделил своего злодея в «Коллекционере». Снова и снова он, то превознося до небес, то самодовольно ухмыляясь, описывает выходки избалованной девчонки королевской крови, за которые любому порядочному человеку впору предать ее презрению; и весь ужас не в том, что это делает он, а в том, что миллионы глупцов обоего пола по обе стороны Атлантики, без сомнения, думают точно так же. Эта ничтожная книжонка написана не одним человеком, а всем обществом.
714
Имя автора — Дэвид Джон Пейн; книга вышла в том же году в США в издательстве «Голд медал букс».
Путти. Мы купили эту фигурку на виа Номентана в память о нашем отпуске. Работы XVII или XVIII века, раскрашенное резное дерево, с серо-черными глазами, розовыми щечками, крохотным пенисом и очаровательной лукавой, но безмятежной улыбочкой.
11 сентября
Что означает «подлинное» в понятии «подлинное “я”»? Подж на людях намеренно акцентирует свои чудачества и капризы, пытаясь представить их как собственную «сущность»; таким образом ему удается игнорировать свою непоследовательность и смену настроений. В глазах окружающих он пытается сойти за веселого, расторопного, занятого Поджа, делая вид, что «веселость» — не заемная личина, не защитная маска, а подлинное содержание его натуры. Что до меня, то я, с одной стороны, слишком ленив (и труслив), чтобы проявлять собственное «я», а с другой — слишком мизантропичен, чтобы поддерживать на публике другой убедительный образ. Постоянное поддержание убедительного публичного образа, ношение внешней маски приводит к тому, что она становится подлинным лицом человека. Единственный способ обеспечить жизнеспособность своего внутреннего «я» — не наделять публичный образ конкретностью, относясь к нему как к щиту, объекту, к которому подлинное «я» не испытывает ни уважения, ни пиетета; иными словами, используя его как грим, как намалеванную маску. А отнюдь не как замысловатое барочное изобретение. Вокруг такое множество людей, затрачивающих на выстраивание публичного образа столько творческой энергии, труда, сил и обмана, внушающих подлинному лицу, что оно — отнюдь не подлинное; в результате последнее становится узником, заточенным в замке. На нем ставят страшные эксперименты. И подчас доходит до того, что его обладателю проще умереть, нежели признать, что его подлинное «я» — вовсе не тот искусно оштукатуренный фасад, какой создало его сбившееся с пути сознание.
Подлинное «я» — это «я», более всего ценимое своим обладателем, будь оно внутреннее или публичное.
Тот, кто любой ценой (или, точнее, ценой обаятельного, но с начала до конца сконструированного — читай публичного — «я») сохраняет «подлинное» внутреннее «я», и становится поэтом. Путь к этому — не мастерство владения словом, но мастерство сохранения собственной внутренней реальности.
17 сентября
Дома. Хлопотливая заурядность.
Представления экзистенциалистов об одиночестве; я ощущаю себя все ближе к собирательному образу персонажа Сартра — Бовуар — Камю. Это ощущение подкрадывается изнутри, подпитываясь обстоятельствами (моей натурой, воспитанием, историей и т. п.), существовавшими и властвовавшими надо мною задолго до того, как я впервые услышал такие слова, как «Сартр» или «экзистенциализм». Но стоит мне запечатлеть это состояние приближения в словах (как я сделал в «Мозаиках» и некоторых стихах недавнего времени), как возникает — или может возникнуть — впечатление, что оно — лишь поза в духе Рокантена [715] , напяленная на себя маска. Однако это не так. Но что за невезение — иметь от природы то, что многие присваивают себе намеренно.
715
Главный герой романа Жан-Поля Сартра «Тошнота» Антуан Ро-кантен воспринимает окружающих людей и предметы всего лишь как фасад, за которым прячется бессмысленность существования.
25 сентября
Издательство «Кейп» завернуло рукопись «Поездки в Афины». «Рассказчик кажется слишком молодым человеком». Мэшлер думает, что книга может испортить впечатление от «Коллекционера». Tant pis [716] : придется положить рукопись в долгий ящик.
Ночь в лихорадке (я простудился): вереница беспорядочных видений, в основе которых загадки психологии личности. Исполненных блестящих прорывов в сферу природы человеческого «я». По большей части в форме натянутых каламбуров, подчас на французском. Окончательно проснувшись, я не смог припомнить ни одного из них, но не мог отделаться от чувства утраты, какое посещает после таких снов-озарении. Вчерашний сон перенес меня в те внутренние глубины, какие обычно пытаешься исследовать, прибегая к рациональному инструментарию. Странная череда глубокомысленных парадоксов, от которой осталась горстка пепла.
716
Тем хуже (фр.).
Потом уже не мог уснуть. Кажется, парадоксы группировались вокруг фигуры, чем-то напоминающей героинь Бардо. (На прошлой неделе в «Пари матч» было опубликовано «откровенное» интервью с нею. Я прочел его в воскресенье.) По-моему, растаявшее сновидение отчасти протекало в форме вопросов и ответов между интервьюером и звездой, в которой совместились черты Монро и Бардо. В этом обмене репликами не было ничего отдаленно сексуального: просто высказывания и попытки самоидентификации в контексте навязанной публичности и стремления осуществить свое право на личную жизнь.
Думаю, об этом стоит написать. Тема внезапно показалась весьма содержательной. Она видится мне в форме диалога. Не романа. Или необычного спонтанного романа, если на то пошло. А может, и просто повести.
Все это произошло за ночь до того, как я получил ответ от издательства «Кейп».
30 сентября
Э. и я прошлись по рукописи «Поездки в Афины». С моей стороны было глупостью отдавать ее Кинроссу сразу из рук миссис Ширли. Я так и не просмотрел ее распечатку. Кое-что мы изменили, многое выбросили. Но что касается «Кейп», дело уже сделано. А ведь я просил Кинросса не отсылать рукопись до того, как я просмотрю ее. Так что теперь остается винить и его тоже.