Дневники Фаулз

Фаулз Джон Роберт

Равнинный ландшафт, отсутствие акцента — это Англия. Таково мое первое впечатление. Воздух словно выкачан. Америка горделиво высится, Англия стелется по земле. Я имею в виду, в архитектурном смысле слова. И нехватка силы: ток внезапно отключается, темп замедляется, давление падает, супермен скукоживается до обычного человека, власть становится фикцией, ее замещают общественный престиж и кастовая система.

Едем с Элиз инспектировать понравившийся ей дом в Долине здоровья. Не думаю, что вытерпел бы его и в лучшие времена, но смотреть его после этого опыта, заглядывать в крошечные комнатушки, чувствовать себя как в коробке, лицезреть его нынешний мелкобуржуазный комфорт, будто приглашающий зажить тихой, маленькой жизнью… Я был сыт всем этим и до Америки. Но теперь я чувствую, ощущаю всеми фибрами, что мне необходима открытость, простор. Завоевывать стоит не Англию, а Америку. Завоевывать из Англии, но живя ближе к Америке,

к энергии, к мощи. В пределах возможного мы должны создать обстановку, в которой я смог бы, говоря словами американцев, задействовать себя как писатель. То, что англичане существуют внутри своей истории и во имя своей истории, — штамп; но именно это я почувствовал, возвращаясь сюда. Как и то, что Америка и американцы каким-то смутным — и даже возвышенным — образом открыты контурам и масштабу человека двадцатого столетия и неизмеримой сложности его проблем. Думаю, точно такое же чувство испытывает и человек, живущий в России. Это ощущение — в данном контексте — не связано с размерами страны; оно лишь сигнализирует о степени, в которой страна понуждает индивидуума посмотреть в глаза проблемам современного существования. Отнюдь не самое главное, как обставлена жизнь изнутри; но существование человека (мое существование) обусловлено тем пространством, в котором он обитает. Это как с ракетами. Необходимо выйти к более широким горизонтам.

Часть десятая

БЕГСТВО В ЛАЙМ

30 сентября — 4 октября 1963

Челтнем. Мы разместились в отеле по соседству с городской управой; он переполнен реликтами давно прошедших дней: вышедшими на пенсию классными дамами и почтенными джентльменами; впечатление такое, будто мозги двадцатых тридцатых забальзамированы в телах, застрявших в семидесятых — восьмидесятых годах прошлого века. Такой уж неспешный здесь прогресс. Челтнем — город аккуратных фасадов и окультуренной природы, цветущих деревьев и живописных пейзажей, изящных железных оград, чернеющих на розовом и бежевом фоне.

Другие приехавшие писатели: Фредди Рафаэль, разговорчивый еврей, очень напоминающий Тома Мэшлера; он буквально фонтанирует идеями, облекаемыми в лаконичную и простую форму, не имеющими ничего общего с напыщенностью, претенциозностью, трепом, id'ees recues [768] ; такой тип умного молодого человека еврейского происхождения просто не может не нравиться, не может не импонировать типичная для него язвительная гуманность, нетерпимость к заурядной английскости. Но, конечно, в подобном максимализме есть и опасность определенного перехлеста: слишком многого эти молодые люди не приемлют, слишком многое в прошлом Англии считают отжившим.

768

Заимствованными мыслями (фр.).

Габриэл Филдинг [769] : тоже разговорчив, но патологический экстраверт; из него так и пышет католицизм, побуждающий его беспрерывно исповедоваться. Из любых пяти минут наедине с ним четыре проводишь в исповедальне — и тут-то начинаешь понимать, как утомляют священников даже самые интригующие грехи. По профессии он тюремный врач. И Томас Хайнд — молчаливый, чуть замкнутый; и его жена, на удивление удачно окрещенная Сьюзен Читти [770] : по сути, ничем не примечательная девчушка, битком набитая броскими стереотипными мыслишками и, как и все они, трепещущая перед громкими именами.

769

Габриэл Филдинг — литературный псевдоним поэта и романиста Алана Барнсли (1916–1986), годом раньше удостоенного премии У. X. Смита за роман «Король дня рождения».

770

Томас Хайнд и Сьюзен Читти — псевдонимы сэра Томаса Уиллза и Сьюзен Глоссоп.

На первом заседании, посвященном сегодняшнему состоянию литературы, к нам присоединились Айрис Мердок и Джон Бейли. С Бейли мы познакомились в Эксе в 1949 году [771] ; это тщедушный, лысеющий, близорукий, заикающийся человечек. Помню, он всегда смотрел в сторону, держался сам по себе, словно в жилах его текла не кровь, а так, какое-то жиденькое молоко. Его брак с Айрис Мердок — наверняка hors de lit [772] , итог физического притяжения. Она строга, корректна, похожа на сельскую учительницу, только со слегка (по ее представлениям) неортодоксальными взглядами.

771

Бейли в одно время с Дж. Ф. работал в Нью-Колледже, преподавая английский язык. В действительности поездка в Экс имела место в 1948 г. См. Введение, с. И.

772

Постельный союз (фр.).

— Я обожаю Италию, — замечает она робко, будто закомплексованная школьница, преподнося цветы.

Меня посадили с ней рядом на обеде, на котором председательствовал несносный Джек Пристли. Этот озлобленный старикашка, не думавший ни о чем, кроме того чтобы поскорее завершить программу, настроил против себя всех, кроме супругов Бейли.

— Мы не собираемся обсуждать ни других авторов, ни издателей, ни рецензентов, — заявил он. — Это не входит в наши задачи.

И вот мы, собравшиеся как послушные ягнята, волей-неволей подчинились его диктату: отговорили каждый свое, откликнулись, когда к нам обратились, еще раз подали голос — без страсти, без пафоса; в результате абсолютно ничего не прояснилось, собравшиеся солидаризировались и спорили с тем, о чем вовсе не было речи. Все корове под хвост. Скомкав дискуссию, он внезапно объявил заседание закрытым, сказав несколько ни к чему не обязывающих слов о том, что в литературе нам недостает «любви, надежды, восхищения».

Я-то приехал на конференцию, намереваясь подвергнуть критике Мердок и некоторых других авторов; иными словами, оспорить не столь ее личные творческие достижения, сколь то место в храме литературной славы, какое ей отводит критика. Что до самой Мердок, она — мягкий человек с хорошим ясным умом. И разумеется, я не ставил целью дискредитировать персонально ее. Вообще говоря, никто из собравшихся не нападал ни на кого в отдельности; все говорили уклончиво, в общем плане.

Как бы то ни было, за обедом Мердок чувствовала себя разве что не именинницей. Когда в разговоре возникла пауза, она внезапно объявила:

— На прошлой неделе под копытами лошади погибла величайшая из современных женщин-философов.

Воцарилось озадаченное молчание. Шутка? Катастрофа?

— Элизабет Энскомб, — загадочно произнесла Мердок со своей натянутой улыбкой.

Брожу с Рафаэлем по антикварным лавкам. С людьми этого типа я схожусь легче, чем с английскими литераторами как таковыми. Мы оба придерживаемся мнения, что смысла в таких конференциях никакого. Они бесперспективны. Думается, подчас поговорить с другими писателями не вредно, но по природе все мы — одиночки; а когда собираемся вместе, результат получается не тот, о котором хочется писать.

Долгий разговор в Элленборо с Вольфом Манковичем после его лекции. На ней был и Фредди Рафаэль, фонтанировавший идеями. Ф. Р. вроде молодого Исайи Берлина — своего рода энергостанция, источающая идеи и мнения. Очень быстро формулирует, с удивительной легкостью занимает оборонительную позицию, как присуще евреям-интеллектуалам. Манкович же, напротив, при всей его высокомерной снисходительности, при всем его ироническом уме, при всем профессиональном даре выгодно подавать себя, существо весьма жалкое [773] . Похож на того римлянина, которому, дабы успешно выступить на сцене, требовалось пощекотать перышком язык (его слабости выявляются как раз при таких встречах: мы до трех ночи просидели в коричневых кожаных креслах в похожем на морг отеле). Я заметил, что его жизнь, на мой взгляд, так «перенасыщенна» (в отрицательно-гастрономическом смысле слова), что я просто не понимаю, как ему удается с ней справляться. И тут из него потекли потоки сожалений о самом себе. О том, как ему не нравится ни одна строчка из написанных, о том, как он делает одну работу за другой ради работы.

773

Вольф Манкович (1924–1998) получил известность как романист, журналист и драматург, но на протяжении длительного времени был и очень популярным сценаристом.

— У меня шесть островов, сказал он (два или три настоящих и два или три дома, куда он заточает себя).

— А мосты вы ненавидите, — сказал я.

— А мосты я ненавижу, — подхватил он. — Господи, как я ненавижу мосты!

И он, и Ф.Р. (который в десять раз умнее Манковича) — оба жертвы этой странной сублимации снискавшего признание писателя-еврея: любви к громким именам, потребности казаться «своим» в лондонском литературном и кинематографическом мире, иметь самый высокий рейтинг и лучшего агента — иными словами, постоянно пребывать «в титрах» в экранном смысле слова. Оба утверждают, что живут в непрестанной тревоге, никому не доверяют. Я ответил (между прочим, то же я думаю и об американцах):