Дневники Фаулз
Шрифт:
Устроили спортивные соревнования, стадион был набит до отказа. Когда поднимали греческий флаг, все встали. В середине подъема что-то треснуло, и, ко всеобщему ужасу и моему восторгу, флаг рухнул на землю. Члены комитета — мы сидели в королевской ложе — были в ярости, ученики оцепенели от страха, директор почти в слезах. Быстренько принесли еще один флаг и прикрепили к мачте. Я сожалел, что флаг не достиг вершины. Он был огромен, а мачта хлипкая и тонкая, как розга. Думаю, тогда зрелище было бы еще веселее. Все пошло обычным порядком, но атлетические соревнования прервали в середине: приехал заместитель премьер-министра, Венизелос [320] . Все приостановилось, смешалось, оркестр заиграл до нелепости слащавый приветственный марш. Великий человек, пяти футов росту, пересек поле, вызывая представление о диктаторе на отдыхе, за ним толпой следовали разные знаменитости. Краснолицый белобрысый коротышка щедро помахивал всем
320
Софокл Венизелос (1894–1964) — лидер Либеральной партии, разделившей власть с Национально-прогрессивным союзом. Его отец, Элефтериос Венизелос (1864–1936), бывший премьер-министром в 1910–1915, 1924, 1928–1932 и 1933 гг., — самый влиятельный греческий политик первой половины двадцатого столетия.
Мы с Шарроксом в этот вечер лицезрели писателя Кацимбалиса. Это его Генри Миллер назвал Колоссом в «Колоссе Маруссийском», плохой книге, как мне теперь кажется и в чем я убедился, увидев воочию Кацимбалиса. В нем есть что-то от обманщика и прирожденного болтуна, у которого одна забота — произвести впечатление на окружающих. Дородный, крепкий мужчина лет примерно шестидесяти, седая шевелюра, брюки цвета хаки и трость. Что-то армейское есть в его облике, наигранная веселость. Его портрет в книге Миллера, похоже, так же точен, как описание Пароса [321] .
321
В «Колоссе Маруссийском» Миллер описывает свое пребывание на острове вместе с Кацимбалисом и поэтом Сефериадисом.
Кацимбалис находился в обществе семейства Тэтем, директора Британского совета в Афинах и его жены. Муж — высокий, весь во власти условностей, типичный англичанин; из тех, про которых понятно, что они преподавали в Итоне, еще до того, как они сами об этом скажут. Жена — великанша с лошадиным лицом, из среды крупной буржуазии. Жеманная, неглупая, пьющая джин женщина, явно презирающая мужа. Он курит трубку — старший офицер, который снизошел до общения с подчиненными. Не могу сказать, чтобы он мне решительно не нравился; ему повезло, что у него такая противная жена, — по контрасту с ней он смотрится неплохо. Это особы, помешанные на карьере, снобы, коллекционирующие знаменитостей, однако они очень влиятельные люди, и потому я предал себя, став послушным пай-мальчиком и энергичным спортсменом. Похоже, литература их не интересует.
Наша пьеса (в основном моя) имела (как мне кажется) успех. В амфитеатре было много народу, тысячи две или около того, над шутками смеялись. Думаю, результат стоил наших мук. После спектакля обычные горячие, неискренние поздравления. А во время представления за кулисами сплошные волнения. В «Сне в летнюю ночь» были заняты двадцать греческих мальчиков, а с ними не очень-то поспишь! Эта необычная труппа обожала торчать за кулисами. Постоянный страх провала и борьба — чтобы его избежать.
После того как все кончилось, мы с Шарроксом пили до 2.30 в таверне «У Георгоса» и любовались морем. Ш. несколько разоткровенничался — сказал, что не умеет быть грубым с людьми. Как обманчива внешность, скрывающая застенчивую, робкую личность! Под конец он напился и, когда мы возвращались, пытался поджечь наш театр на открытом воздухе. Но, увидев, как пламя стало распространяться, быстренько его затушил. Он делал это дважды, но не в его натуре дать себе волю. Думаю, все, на что он способен, — это прожигать в пустом театре дырочки в декорациях.
Сейчас все вернулось к норме, воцарился покой.
11 июня
Пустота и поверхностность нашей школы. Наш коллега Аб-делидес, учитель французского, старый, страдающий заиканием румынский грек, эгоистичный, обидчивый, нервный и злой старик, задал своим дребезжащим, невнятным голосом вопрос на греческом языке Афанассиадису, нашему двенадцатилетнему школьному шутнику. Тот без всякой задней мысли, совсем не желая обидеть учителя, ответил, не подумав, по-английски. Абделидеса это вдруг задело за живое, он вскипел, стал орать и колотить мальчишку, пока тот не разревелся. Абсолютно неадекватная реакция. Когда Абделидес проходил мимо меня, я спросил:
— Mais pourquoi? Qu’est-ce qu’il a fait? [322]
— Je l’ai demand'e (типичная грамматическая ошибка) une question, il m’a r'epondu en anglais. Voil`a le type! [323]
Бедняга Афанассиадис стоял и рыдал, иногда издавая беспомощные протесты.
Экзамены Абделидес превращает в фарс. Раздав вопросы, он тут же начинает ходить по комнате, подсказывая ученикам ответы: нужно, чтобы результаты его деятельности пристойно выглядели. Гиппо, присутствовавший на одном таком экзамене, вернулся, кипя от возмущения, и спрашивал меня, как ему поступить. Он был готов закатить скандал. Я посоветовал ему пойти к директору. К моему удивлению — я-то думал, он ищет для себя выгоды, — Гиппо спросил у директора, мог ли он в качестве наблюдателя помешать учителю помогать ученикам. Директор довольно резко ответил, что его обязанность — следить за дисциплиной, и больше ничего, и прибавил, что Абделидес поступает правильно, помогая ученикам.
322
За что? Что он сделал? (фр.)
323
Я задал ему вопрос, а он мне ответил на английском языке. Вот типчик! (фр.).
Тимайгенис, учитель богословия, предупредил учеников, что они получат высший балл, если напишут хотя бы одну страницу на его экзамене.
Иногда на меня нападает тоска — сегодня мне пришлось пять часов надзирать за учениками, готовящими домашние задания. Мальчики с четырех до девяти находятся взаперти, их выпускают только два раза, на десять и на двадцать минут. На сегодня у них такое расписание: подъем в 6.00, занятия 6.00—7.30, завтрак, экзамен 8.00–10.30, занятия 11.00–13.00, обед, сиеста 14.00–16.00, занятия 16.00–21.00, ужин, сон — 22.00. Очень плотный график — сегодня вечером они сидели с остекленевшими глазами, шуршали бумагами, зевали, дерганые, уставшие. Им даже не разрешают плавать — за исключением особых дней, когда они слишком измучены, чтобы заниматься.
Мелкие интриги, лицемерие, убогость школьной системы душат меня. Атмосфера, близкая к иезуитскому колледжу, здесь — поколение за поколением — губит учеников. Ненормально жесткие порядки, слишком большие нагрузки, нечестность и лживость на всех уровнях — в суждениях, оценках, целях, результатах. Мальчикам следовало бы бегать по острову, им нужно дать больше свободы, достаточное количество времени для разного рода увлечений, игр, а в оценках проявлять больше строгости. Но прежде всего — жесткая система наказаний. Пусть наказанием станет свежий воздух — без него школа навсегда пребудет затхлым учреждением, теплицей, где зреют компромиссы, интриги; местом, презираемым учениками и ненавидимым учителями.
Тем временем наступает время дружной трескотни цикад; солнце непрерывно шлет с неба раскаленные лучи; море синее и, как всегда, ласковое, великолепное. Слава Богу, бриз не прекращает дуть.
Светоний — о Нероне, самом удавшемся злодее в его галерее. Он встал на сторону зла по собственному выбору — логическому, в то время как другие поступали так по традиции или по собственной слабости. Чувствуется, что Нерон мог бы с тем же успехом стать хорошим человеком, — во всяком случае, выдающимся артистом и мыслителем вроде Ницше или Камю. Во многом виновато его положение. Как личность Нерон мог бы проявить себя по-другому, но он понимал, что логическим концом абсолютной власти неизбежно является абсолютное зло.
Его слова: «Ни один правитель еще не знал, какой властью он на самом деле обладает». Страница, на которой описана смерть Нерона, — великолепный образец исторического сочинения, живой, обстоятельный. Его предсмертные слова: «Какого артиста теряет мир!» — отражают сущность абсолютной власти. Вот где была его игра. А его замечание по поводу завершения баснословно дорогого Золотого дома [324] : «Наконец-то я буду жить как человек».
Наше отношение к прошлому. Нерон привлекает меня своей исключительной жестокостью, уникальной сардонической чернотой. Нельзя сочувствовать веку, в котором он был тираном. Слишком далеко отстоит тот во времени. В прошлом предпочитают видеть разнообразие, яркость и жестокость. Любить историю означает любить страдания своих сородичей. Любить беспристрастность суждений, отстраненность удовольствия. Историк — садист. Если мы говорим, что сочувствуем прошлому, то только по традиции. Логически нет никакого смысла жалеть fait accompli [325] и что невозможно исправить. Каким бы варварским ни было прошлое, оно стало истиной, а истина неприкосновенна, неизменяема.
324
Так называли огромный дворец, который Нерон построил для себя после большого пожара, уничтожившего половину Рима (64 г. н. э.).
325
То, что уже свершилось (фр.).