Дневники Фаулз
Шрифт:
Гулял с Санчией всю вторую половину дня. Бледное лицо в обрамлении черных волос, губы — как алый бутон, забавно retrouss'e [482] нос. Лазурного цвета плащ с медными застежками. Волшебная, фантастическая, инфантильная, мудрая, очаровательная, бесконечно очаровательная девушка. В ней недостает страстности, это правда (или так кажется), и еще есть нечто от школьницы — явный диссонанс. Но какая была бы жена! Между нами существует (или потенциально существует) необыкновенное понимание, подлинная гармония.
482
Вздернутый (фр.).
Весь день сильный ветер — абсурд для июня. Синее небо, белые башенки, зеленые ветви деревьев. Мы гуляли в лесу, пили вкусный чай
— Небо как драгоценный камень, — сказала она, — облака — как когти, а день такой чудесный, и все вокруг словно из олова.
Как точно прозвучало это определение, показавшееся вначале неуместным; странное очарование Англии летом. Милое, английское, чуточку банальное.
1 июля
Слегка очарован Санчией. В каком-то смысле это спровоцировано ею, что-то вроде возмездия за женский пол. Кажется, она считает меня опасным; я же скучаю, если не вижу ее. Брожу в состоянии крайнего возбуждения; пока ее нет, как-то сдерживаюсь, но при ее появлении все выплескивается наружу. Не сомневаюсь, что любовное чувство излучает особые микроволны. Она же, несомненно, принадлежит к той редкой породе людей, которые их улавливают. Мое чувство супружеского толка, такого я еще ни к кому не испытывал. Возможно, это связано с возрастом; видимо, пришло время вить гнездо. Но, думаю, здесь ситуация более сложная — ведь я ищу в женщине тайну. У Дж. ее не было, потому я так быстро ее и разлюбил. У Э. есть, но нет фантазии. Глядя на Санчию, понимаешь, что в ней живет вечная тайна. Желание жениться у меня прямо пропорционально вере в глубину тайны потенциальной невесты. Вот такая формула брака.
2 июля
— Любопытная безделушка, — сказала Санчия о себе: неверное определение ее необычности.
Она обвинила меня, что я отношусь к ней именно как к такой штучке. Думаю, тогда был шанс, которым я практически не воспользовался, сказать, как я к ней отношусь на самом деле. Я пригласил ее на прогулку, она согласилась; прохладный пасмурный вечер, пелена тумана скрадывала звезды. Мы шли по длинной заброшенной аллее и говорили, непрерывно говорили. Нежный, откровенный разговор о неуверенности в любви, намеки, двусмысленности, шутки, серьезность; мне страшно при мысли, что я могу ее потерять. Трудно предположить, что у Санчии ко мне нечто большее, чем простой интерес или симпатия. Вид у нее недотроги, девственницы — вся в броне. Можно было бы предположить фригидность, физический недостаток, если бы ее голос иногда не теплел, а тело нежно не покачивалось. Думаю, тут скорее простая неопытность, хотя в ней никогда не восторжествует животное начало. В Санчии есть то очарование, которое с годами все больше привлекает меня. По ее словам, она горда, ей необходимо внутреннее убежище; у нее постоянно возникает настоятельная потребность замкнуться в себе. Я нашел это также очаровательным. Если бы только она могла меня полюбить, я выдержал бы свою роль и начал новую жизнь. Нелепость, но и в этом ее очарование; она — та, которую я уже не заслуживаю. Неразвращенный ум, невинность, нераспустившийся бутон. Как будто мне, обожествляющему любовь, потребовалось для моего культа нечто свежее и сияющее; инфантильное желание? Нечто непорочное.
Мы ни разу не прикоснулись друг к другу — даже кончиками пальцев. Сегодня она пройдет мимо в коридоре, будто мы почти не знакомы и совсем другие люди неспешно бродили по буковым аллеям, смотрели на Марс и сквозь ветви на юг — я показал ей созвездие Лебедя, направившего свои гигантские крылья на юго-запад. Санчия его не разглядела.
— Мне всюду видятся разные фигуры, — сказала она.
— Не надо себя обманывать, — запротестовал я. — Привыкай к определенным, принятым всеми созвездиям.
Неожиданно я увидел небо ее глазами — постоянно меняющийся калейдоскоп, бесконечно глубокий; великолепный хаос, каким он, по сути, и является; мое же зрение вычленяет из этого хаоса определенные фигуры — мужской и женский взгляды. Тут она полностью женщина.
5 июля
Четыре дня с Э. Я был почти готов расстаться с ней. Впервые при встрече не почувствовал любви — только перспективу скуки. Э. слишком чувствительная — она не могла не заметить перемену. Но выглядела при этом такой одинокой, такой беспомощной, что я вновь остался с ней. В нашу любовь вошла жалость — думаю, это может отравить чувство. В воскресенье я написал письмо (в тот день она встречалась с Р. и А.), в котором писал, что хотел бы расстаться с ней, но письмо постепенно потонуло в сомнениях. Э. вернулась поздно, под градусом, ее попытка быть циничной выглядела жалкой; под конец она расплакалась, рыдала долго, сознавая свое одиночество. Впрочем, она уже догадалась, что кто-то заинтересовал меня в Эшридже, и этот кто-то Санчия.
Рой в упор задал ей вопрос о разводе и потом сообщил, что влюблен, — она манекенщица. Словом, все ее бросили, и потому я не посмел в такой отчаянный для нее момент вручить свое письмо.
Письмо было не очень хорошим, оно сгодилось бы разве что в длинном романе, настолько сложными были побудительные мотивы. Покидая Э., я мог оправдаться, сославшись на общепринятые моральные критерии, но это отдавало бы невыносимым ханжеством. Основные причины просты — С. (оставаясь недосягаемой, она идеализируется) является не столько отвлекающим от Э. средством, сколько доказательством моего непостоянства; моего стремления к более формальным, более необычным отношениям, чем наша «тотальная» любовь с Э., — недостаточно того, что, встречаясь, мы ведем себя непосредственно, как животные, открываем друг другу и тело и душу. Помнится, у нас с Санчией был об этом разговор. Я сказал, что именно такими видятся мне отношения между двумя умными людьми. Но ей эта мысль не понравилась.
— Необходимо что-то скрывать, — сказала она.
Нужно смириться с тем, что у другого могут быть секреты. Именно этого нет в наших отношениях с Э. — такая искренность и открытость по-своему необычны. Однако это изматывает; жизнь без любви становится невозможной. Нет времени ни на что, кроме любовных отношений.
Я хочу писать. Но нет времени. Необходимо одиночество, целомудрие, чтобы запустить процесс любви к себе — чем, по сути, и является сочинительство. Хотелось бы год прожить без женщин.
Есть еще чувство вины, мы делим его с Э., вины перед Р. и А. Оно преследует нас, поджидает за каждым углом, в конце каждого дня, и это раздражает меня — так раздражает лишний вес при подъеме в горы или твидовый пиджак в жаркий день.
Все это так, и, однако, я достаточно сильно люблю Э. Никто не похож на нее, я не могу вообразить женщину более непредсказуемую, с более частой сменой настроения, женщину — во всем.
10 июля
Еще одна ночная прогулка с С. У нее совсем другое настроение, веселое, светлое, ребяческое, я же напряженный, усталый, подавленный. Было темно, шел мелкий дождь; тяжелые, низкие облака и темная стена деревьев. Мы гуляли и беседовали; иногда я прикасался к ней, чтобы поддержать или направить на твердую тропу. В темноте было множество возможностей ее поцеловать. Но Санчию, как ни одну другую женщину (если предположить, что по отношению к ней у меня то же отношение, что у охотника к жертве), нужно осторожно выслеживать, вести тонкую игру. Ее легко спугнуть. Мне и правда хотелось ее спугнуть, чтобы узнать, как она себя поведет, но была и более благородная причина: обуздать болезнь, то есть вызвать у нее шок и тем самым положить конец отношениям. И все же я решил этого не делать — не только в интересах охоты: она мне доверяет.
Мы вернулись в Эшридж только в час ночи, двери уже заперли. Тут неожиданно подъехал автомобиль, при свете фар мы выглядели не лучше сбежавших заключенных. Я вжался в стену, но автомобиль остановился рядом, у парадной двери. Освещенный ярким светом, торопливо, испытывая чувство вины, я пошел прочь, пойманный на месте преступления, — вне себя от бешенства и страха. Я слышал, как они с хихиканьем говорили обо мне.
— Джон совершенно безнравственный человек, — сказала одна из них.
Сейчас это кажется забавным, но тогда ее слова меня ужаснули. Глупо, но в такие моменты нелепые и примитивные социальные табу могут вмиг лишить душевного равновесия и превратить жизнь в проклятие.
В течение нескольких секунд я держал ее руку — очень теплую.
У Санчии есть поэтическая фантазия — чего нет у Э.
12 июля
Еще одна безумная, невероятная прогулка с Санчией до часу ночи; на этот раз я не сомневался: она хочет, чтобы ее поддерживали — не целовали, для этого она слишком робкая, слишком целомудренная. Влюбленная школьница — хотя удивительно зрелая во многом другом.
В ее обществе я грущу — об Э., о себе, меньше всего — о самой Санчии. Чувствую себя в каком-то смысле освободившимся от Э., просветленным, вновь обретшим себя. В той любви было много напряжения — с ней трудно жить. Я по-прежнему деликатен и нежен с Э., но это постепенный отход, убывание, медленное исчезновение. Сейчас меня привлекает мысль о двух годах уединения — или хотя бы одном годе, во время которого Санчия, как далекая Беатриче, согревала бы душу, не давая ощущать себя в пустыне. У нас девять лет разницы — слишком много для полноценного супружества.