Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Шрифт:
— Но это тонкие различия. Вряд ли их поймут в Риме, К тому же в Риме Диониса воспринимают несколько иначе, чем на Востоке. Здесь он — щедрый благодетель, дарующий плодородие, радость, подъем. В нем видят покровителя искусств, творчества, самой цивилизации. Там же он сведен к пирушкам и пьянству, менадам и сатирам. Это дает основу для нападок на меня.
— Искусство, творчество, — повторила я, обратив внимание на одно обстоятельство. — В Риме их покровителем считается Аполлон, и Октавиан в последнее время всячески выставляет
— Творческая суть Диониса проистекает из внутренних сил, не имеющих названия, — сказал Антоний. — Именно оттуда выплескивается непрошеное и неожиданное, то, что удивляет самого художника: он не знает, откуда оно взялось, и не может предвидеть его появления. Именно это и делает акт творчества божественным даже для самого творца.
Он встал с ложа и остановился над маленькой мозаикой, сделанной по моему распоряжению. То был вид Нила: высокие заросли папируса, тростники, гиппопотамы, лодки и птицы.
— Кому первому пришла в голову мысль собрать маленькие камешки так, чтобы получилась картинка? И эта картинка — существовала ли она внутри художника до того, как был положен первый камешек? Или, может быть, она выросла из первого камешка, развернувшись, как стебель папоротника! — Он говорил со все большим воодушевлением. — Идеи приходят и уходят, как им угодно. Они могут уйти неожиданно и незаметно, без оповещения. Кто, как не художник, более всего чувствует себя под капризной властью бога Диониса?
Меня поразили его столь глубокие личные познания в этой области.
— Мне кажется, у тебя самого возникали подобные озарения, — высказала я догадку.
— У меня никогда не возникало желания рисовать, — хмыкнул он. — Но ты права… даже стратегический план сражения может неожиданно взяться из ниоткуда, будто снизошло вдохновение… — Антоний покачал головой, словно отгоняя посторонние ассоциации. — Что касается Аполлона, он бог рациональности, упорядоченного мышления. Это четкая противоположность не имеющей названия страсти к творчеству.
— Я думаю, человеку нужно и то и другое. Во всяком случае, империи необходимы люди обоих типов. Без творцов нам не прожить, но нельзя обойтись и без чиновников — аккуратных, исполнительных, мыслящих логически и действующих в соответствии со строгими правилами.
Еще не закончив фразу, я поняла, что размечталась.
— Империя с идеальными гражданами на нашей земле существовать не может, — промолвил, словно откликаясь на мою мысль, Антоний. — Хотим мы того или нет, нам приходится добиваться максимальной пользы от людей реальных, со всеми их слабостями и несовершенствами, — продолжал он, разглядывая мозаику. — У Египта великое прошлое…
— И славное настоящее, — подхватила я. — Но как насчет будущего? Что ждет нас?
Предсказание старого Ипувера о молчании богов до сих пор не давало мне покоя.
— Кстати, о будущем. — Антоний наконец оторвался от мозаики. — Мне пора подумать о будущем наших детей. Вскоре я напишу завещание, в котором я сложу с себя обязательства перед Римом.
Завещание! «Сложу с себя…» Это звучало зловеще. Я ненавидела окончательность завещания. Однако только у глупцов его нет: если ты не позаботился о завещании, твои враги будут оспаривать права твоих наследников.
— Я надеюсь, ты поместишь его в надежное место! — только и ответила я.
По моему глубокому убеждению, у Цезаря имелось более позднее завещание, чем то, что нашлось у весталок. Но новое завещание не сохранилось — удивительное упущение для человека с предвидением Цезаря. Сложись все по-другому, Октавиан, возможно, продолжал бы сейчас учиться в Аполлонии, как все прочие его племянники, оставшиеся в безвестности.
Но довольно об этом, сказала я себе.
— Да, я отправлю его в Рим, в храм Весты, где останется до моей смерти. Но ты узнаешь его содержание. Ты будешь присутствовать, когда я буду диктовать его, а Планк и Титий выступят в качестве свидетелей. Все, что касается моей римской семьи, можно обсудить позже. А что насчет нашей? Каково ее будущее?
Разговор показался мне странным. Единственным ребенком, чье будущее представлялось неопределенным, был Цезарион.
— Ты уже договорился о будущем Александра, — напомнила я. — Он женится на мидийской царевне и унаследует Мидию. Что касается Селены, то она выйдет замуж — уж для нее-то жених найдется. Малыш Филадельф, или Дикобраз, как ты предпочитаешь его называть, скорее всего, унаследует трон Египта как единственный Птолемей, оставшийся не у дел.
Стоя за моей спиной, Антоний положил мне руки на плечи и сказал:
— Такие смиренные мечты у матери великой империи? Ты продолжаешь удивлять меня.
— Каждый из детей получит свое царство, все они будут процветать, практиковавшиеся в роду Птолемеев на протяжении многих поколений убийства, заговоры и перевороты прекратятся, никому не придется опасаться своей родни. На какое большее достижение может рассчитывать мать? Точнее, мать из рода Птолемеев.
Он смотрел на меня с выражением удивления и глубокого одобрения, какого я никогда раньше в его глазах не видела.
— И кто-то еще смеет говорить о твоей необузданной алчности и безграничном честолюбии! — наконец воскликнул он.
— Потому что я поставила себе целью вернуть земли моих предков? Я назвала бы это стремление разумным и ограниченным — совершенно аполлоническим. Ведь мои претензии распространяются лишь на утраченные территории. Мой дом знал тяжелые времена, нам пришлось выкупать наш трон и с этой целью одалживать деньги! Восстановить прежнее царство — вот моя задача. Замечу, довольно трудная.