Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Шрифт:
— Солнце родилось заново! — нараспев возгласили жрецы.
Сияние на вершине обелиска усилилось, а потом растаяло, и пламенеющий свет побежал по граням, по всей его длине. Солнце разгоралось, взбираясь в небо. Над головой больше не было ни черноты, ни густой синевы — небо распахнулось ясной радостной лазурью. На землю пришел день. Солнце, жизнь — они вернулись.
— Возблагодарим Ра! — пропели жрецы ликующими голосами.
Пока солнце поднимается каждый день, пока они видят его, им нечего опасаться.
Они проживали каждый день как некую отдельную цельность,
Жрецы повернулись и направились к церемониальному залу, где начиналось ритуальное омовение статуи Ра очищенной водой. Жрецам в масках звезд полагалось предлагать ему небесную пищу. Я наблюдала за тем, как любовно они умывали лик статуи и ухаживали за божеством; это проделывали неизменно на протяжении бессчетного количества лет.
Звезды… Прекрасно, когда тебе прислуживают звезды.
Александрия, Рим, Октавиан, Антоний… Какими далекими и мелкими казались они в сравнении с египетскими богами.
Глава 32
В моей странной жизни я исполняла множество ролей. Я была Исидой и дочерью Ра. Я была одной из Птолемеев — из самой коварной и склонной к козням династии. Я была царицей Египта и матерью нового фараона. Я была супругой римского триумвира. Я была вдовой Цезаря и беспощадным врагом Октавиана. Почему судьба отвела мне такое множество ролей, я не знаю. Как можно сыграть их все и каждую по отдельности — если это мне вообще удалось? — я понимаю еще меньше.
Антоний вернулся из Армении спустя несколько месяцев после того, как я возвратилась из Гелиополиса. Моя поездка, хоть она и задумывалась как сугубо деловая — я собиралась лишь взглянуть на посаженные бальзамовые кусты, — оказала на меня куда большее воздействие, чем армянский поход повлиял на Антония. Хотя бы потому, что итог похода был вполне предсказуем: Артавазд ничего не мог противопоставить обрушившейся на него мощи Востока и стал закованным в цепи царственным пленником.
Неожиданными стали лишь сами цепи — серебряные. А также рьяное желание Антония отпраздновать свою победу в Александрии. Рим, несмотря на то что Антоний оповестил город о своем успехе срочной депешей, хранил молчание. Не объявили ни празднеств, ни игр, ни благодарственных служб в храмах. Столица не отреагировала на его послание.
— Как будто… как будто они уже не считают меня римлянином, — сказал он.
Я не могла определить по его тону, оскорблен он или потрясен: может быть, и то и другое.
— Уверена, твои сторонники в сенате трубят во все трубы, — заверила я его.
— А мои враги это замалчивают.
— Такое нельзя замалчивать бесконечно.
— Им следует призвать меня для триумфа, — упорствовал Антоний. — Я желаю триумфа и заслужил его. Как они осмеливаются делать вид, будто это не так?
— Они не удостоят тебя триумфа, пока Октавиан ставит препоны, а он непременно будет так делать.
— Октавиан все еще в Иллирии, — гнул свое Антоний. — А мне нужен триумф. Заслуженный триумф.
На его долю ни разу не выпадало триумфа, хотя еще его дед стал триумфатором в те времена, когда это являлось гораздо более редким отличием. Проблема заключалась в том, что триумфа удостаивали за победу над иноземцами, а Антоний преуспел в первую очередь в гражданских войнах. Его трижды провозглашали императором, однако этот титул, в знак высшей военной власти, давался ему для проведения кампаний против Кассия и Брута, и только под конец — против Парфии. Правда, за успешные действия против парфян, вторгшихся в Сирию, сенат удостоил триумфа двух полководцев — Антония и Басса. Басс вернулся в Рим и устроил шествие, а Антоний свое отложил.
Между тем с учетом его ранга, возраста и заслуг триумфа Антонию явно недоставало, и он ощущал это все более остро. Он жаждал признания, он хотел проехать в колеснице, сопровождаемый военнопленными, под приветствия ликующих толп.
— Я сам дарую себе триумф! — неожиданно заявил он.
Сердце мое упало. О Исида, неужели он уедет в Рим? Конечно, чего не сделаешь ради двух триумфов: одного совместного с Бассом, другого — за Армению.
— Я устрою шествие в Александрии! — продолжил он. — Что за магия заключена в Риме? Кому я желаю преподнести свои трофеи? Разве не тебе, моя царица? Я сражался и побеждал вопреки Риму, силами здешних солдат и ветеранов из моих старых легионов.
Почему бы и нет?
Он загорелся этой идеей. Конечно, триумф, состоявшийся не в Риме, не мог полностью считаться таковым. Это сугубо римский обряд, разрешение на который давалось сенатом, а трофеи полагалось возложить к ногам римского бога Юпитера в храме на Капитолийском холме.
— Ты можешь отпраздновать победу здесь, — сказала я. — Пусть это будет и не настоящий триумф, одобренный римским сенатом. Тем не менее Александрия станет превосходным фоном для блестящего военного парада…
Я сидела на золоченом троне, установленном на высоком серебряном помосте, на ступеньках храма Сераписа. Пойдя навстречу желанию Антония, я приказала очистить и украсить город, чтобы приготовиться к достойному празднованию. Сердце мое болело за человека, незаслуженно обойденного вниманием у себя на родине. Антоний — истинный сын Рима, а они выбросили его. Ну что ж, наступит день, когда римляне окажут ему радушный прием. Они будут клясться в верности и искать его милостей. Да, этот день придет! И скорее, чем они думают!
Шествие двинулось от дворца в ранний час и еще продолжало путь по улицам, мимо гавани и храма Нептуна, на широкую белую Канопскую дорогу — по обе ее стороны выстроились толпы зевак, — потом снова мимо холма Пана, где поворачивало на запад. На торжественном пересечении Канопской дороги с улицей Сома процессия почтила мавзолей Александра, родовую усыпальницу Птолемеев, и миновала Гимнасион, портики которого были забиты народом. Люди толпились на ступенях Мусейона, выглядывали из окон; ученых мужей зрелище интересовало не меньше, чем прочих. Антоний должен прибыть сюда, к храму Сераписа, где на ступенях дожидалась его я со всем своим двором.