Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Шрифт:
— Это твой друг, — сказал Олимпий. — Он откроет дверь твоей темницы и выпустит тебя на волю.
— Что нужно сделать? — спросила я.
Казалось невероятным, что такое малое количество снадобья способно оказать столь мощное воздействие.
— Когда я уйду, выпей его — все. Застели свою постель вот этим. — Он протянул мне корзинку. Внутри я увидела сложенную ткань. — Ложись. Жди. Больно не будет, просто подожди. Потом, когда все кончится, сверни подстилку и спрячь. Я приду к тебе и уберу следы
Я взяла корзинку и направилась к кровати.
— Помни: уже завтра останутся лишь воспоминания. Все пройдет. Не теряй мужества. — Олимпий взял меня за руку. — Какая холодная! Неужели для тебя это так трудно?
Я сглотнула и кивнула. Моя рука была холодна как лед, отчего его рука казалась еще теплее.
— Большинство людей не могут исправить свои ошибки, — промолвил он. — Последствия наших оплошностей остаются с нами, и мы расплачиваемся за них. Думаю, ошибок немало у нас обоих. Но за эту тебе расплачиваться не потребуется.
Олимпий крепко сжал мою руку и добавил:
— Пожалуйста, не бойся. Обещаю, я вернусь через несколько часов. Поверь… — Он помолчал. — Мне самому не просто нарушить клятву Гиппократа и дать тебе это снадобье. Нелегкое решение и для тебя, и для меня. Но оно необходимо.
Он тихо ушел, а я в нелепой неподвижности замерла у кровати. Почему он не мог остаться со мной? Впрочем, он прав: нужно не просто избавиться от плода, а стереть это событие из памяти и из прошлого, словно его никогда не было. Тут лучше действовать в одиночку, свидетели ни к чему.
Расстелив плотные простыни, я взяла бутыль. Руки мои были так холодны, что стекло не нагревалось. Я, поежившись, отложила сосуд и принялась энергично растирать ладони. Потом мне показалось, что нос мой тоже мерзнет. Я прикоснулась к его кончику — холодный, как камень. Словно кровь отхлынула от моей кожи еще до того, как я успела принять эликсир.
Я подняла сосуд к свету. Почему, интересно, все лекарства зеленые? Мне вспомнилось зелье, что мы пили в Канопе. Может быть, от его плодов теперь и требовалось противоядие — один зеленый напиток против другого. Я поежилась.
«Если не выпьешь его, — сказала я себе, — ты день за днем будешь раздуваться как пузырь, пока весь мир не узнает, что Антоний приезжал в Александрию развлечься и оставил на память о себе бастарда».
История рассмешит Рим и подвигнет Октавиана на новые язвительные стишки. А мне достанется сомнительная слава еще одной брошенной любовницы вроде Китерис или Глафиры.
И еще я поняла, что все это плохо отразится на Цезарионе.
Будут говорить, что Антоний использовал вдову Цезаря для своего удовольствия, а потом бросил. Выходит, что достаточно хорошо для Цезаря, то пустяк для Антония.
Да, люди скажут, что я покрыла позором память Цезаря. Я допустила, чтобы Антоний сначала занял его место, а потом наплевал и на меня, и на все последствия нашей связи. Да, именно так все и будет выглядеть!
Я потянулась к бутыли, взялась за пробку.
«Это самое малое, что можно сделать во исправление ошибки, — подумала я в отчаянии. — Цезарь, прости меня! Ты знаешь, что все было не так, как могут подумать люди, но ведь тебе это ведомо, а им нет. Есть лишь один способ избегнуть бесчестия. Я не подведу тебя во второй раз».
Однако, уже поднеся бутыль ко рту и ощутив губами гладкое стеклянное горлышко, я вдруг ощутила поблизости присутствие кого-то или, может быть, чего-то. Меня бросило в дрожь, я отдернула бутыль и поставила ее рядом с собой, а когда взглянула на нее со стороны, содрогнулась еще сильнее. Поблескивающее стекло напомнило о блеске змеиных глаз в Мероэ, а содержимое показалось ядом.
Я отпрянула, удивляясь тому, что едва не выпила снадобье, даже не потрудившись осмыслить доводы Олимпия, взвесить все «за» и «против». Словно поддалась внушению.
Разумеется, его слова звучали убедительно и разумно, но… но он не учел главного.
Независимо от любых обстоятельств — других детей Антония, Фульвии, Рима, Октавиана, Цезаря, возможных насмешек — боги и Исида, великая Мать, подарили мне дитя. Я — его мать, и в сравнении с величием этого факта все прочее ничтожно. Цезарион стал моим счастьем, и ребенок Антония подарит мне радость, а что там с их отцами — не имеет значения. То есть, конечно, имеет, но само по себе. Одно к другому не относится.
Я упала на постель и зарыдала от ужаса — я была так близка к страшной ошибке! Непоправимой ошибке, что бы ни говорил Олимпий.
Может быть, сейчас ко мне явилась сама Исида.
Сдернув с кровати принесенную Олимпием подстилку, я улеглась и с облегчением почувствовала, что мои руки снова теплеют. А потом провалилась в благодатный сон.
Проснувшись, я увидела, что Олимпий склонился надо мной. Он поднял и убрал в корзину сложенную подстилку, легко коснулся меня с нежной гордостью во взоре, но тут увидел нетронутую бутыль и переменился в лице.
— Вижу, ты не смогла, — печально промолвил он.
— Не смогла, — прошептала я. — И не захотела.
— Тут нечего было бояться. Я же говорил…
— Я не боялась, — заверила я его. — Но понимаешь… Как трудно объяснить… Я люблю это дитя, хотя еще не видела его лица и не знаю имени.
Он покачал головой.
— Ты права, такое объяснить невозможно. Внятно, во всяком случае.
С понурым видом Олимпий забрал свое снадобье и удалился. Еще не наступил рассвет, и к тому времени, когда вошла Ирас и приветливо произнесла: