Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Шрифт:
Я почувствовала, как на смену парализующему отчаянию во мне вскипает ярость. Что за дурацкая пародия на пророчество?
Прежде ж, дитя, в дар тебе, на невозделанной почве С тяжкими гроздьями лозы займутся весьма изобильно, Да и цветы для венков, что с улыбкой распустятся щедро. Млеком целебным у коз длинношерстых наполнится вымя.О боги, что за банальная безвкусица! Это все, на что способен
Что ж, мне ли не знать о десяти лунных месяцах тяготы! Провались в Аид этот Вергилий с его проклятым «пророчеством»! Оно никогда не исполнится, никогда! Да станет чрево ее бесплодным или способным приносить лишь девочек! Исида сильнее Вергилия.
В ту ночь мне приснился кошмар. Столь правдоподобный, что мне показалось, будто я и впрямь перенеслась в Рим и вижу все собственными глазами.
То была комната, подобная пещере… Нет, больше похоже на внутреннее помещение храма со стенами и полом из полированного черного мрамора. Между двумя бронзовыми светильниками на возвышении, куда вели пять или шесть ступеней, находился алтарь, тоже мраморный и черный. На нем лежала Октавия.
Теперь я могла рассмотреть ее как следует: черты, ускользавшие от меня ранее, теперь обрисовались четко. У нее были густые каштановые волосы, светящиеся темные глаза, лицо приятное, но невыразительное. Два высоких светильника струили мерцающий свет на ее нос, щеки, длинные волосы, белое одеяние и играли бликами на полированных камнях пола.
Она ждала — неподвижно, едва дыша, босая, со связанными лодыжками.
Потом я увидела Антония, но только со спины. Медленным церемониальным шагом, как жрец неведомого культа, он поднимался по ступеням с ножом в руках.
Приблизившись, он наклонился, разрезал путы, освободив ноги, — и тут я увидела, что ее запястья тоже связаны. Антоний разрезал и эти путы.
Затем он склонился над алтарем, поднялся на него — все это медленно, торжественно, как бы соблюдая обряд, — и вошел к Октавии. Ее бледные руки легли на его напряженные плечи, ноги обвили его бедра.
Они стали мужем и женой.
«Следом, с небесных высот, весть нисходит о новом зачатии».
Я проснулась в поту, с неистово бьющимся сердцем и ощущением боли в животе.
— Сон, всего-навсего сон, не более чем сон…
Я повторяла это снова и снова, как заклинание, пока ужасные подробности не начали таять.
Ничего такого не было. Не могло!
Да? А как же тогда это было? Я не могла отделаться от воспоминания. Слишком хорошо я помнила все, так или иначе связанное с ним. Теперь же его поцелуи, его руки, тяжесть его тела имели отношение лишь к ней.
О боги, пошлите мне забвение! За что такие муки, почему я должна видеть это, словно наяву, зачем меня покарали столь ярким воображением? Пусть оно умрет вместе с моей любовью.
Та ночь прошла тяжелее, чем бессонная, и оставила меня потрясенной и лишенной сил, то есть в наихудшем состоянии для того, что мне предстояло. Ибо на следующую ночь, когда я еще не успела отдохнуть и прийти в себя, у меня начались схватки.
Все началось внезапно, без подготовки, как новость, доставленная тем моряком. Служанки со всех ног кинулись готовить родильный покой, кто-то послал за повитухами, весь дворец переполошился.
Я же, корчась от боли, едва смогла встать, чтобы меня отвели в предназначенное для приема родов помещение. Помню, что оперлась на двух повитух и едва их не повалила. Ноги мне не повиновались, а каждая попытка сделать шаг посылала по телу вниз, от живота к ступням, спиральные волны боли. Наконец меня поместили на специальный повивальный стул с очень низкими ножками и крепкой спинкой, застеленный простынями. Я откинулась и вцепилась в его бока, почти ослепленная приступами боли; они накатывали с такой частотой, что почти сливались воедино.
В подобном состоянии человек теряет реальное представление о времени: мгновения растягиваются и кажутся вечностью, а часы, напротив, сжимаются в минуты. Я понятия не имела, как долго пребывала в этом положении, но отчетливо помню донесшиеся до меня слова:
— Вид ее мне не нравится, к тому же…
Конца фразы и ответа расслышать не удалось, а потом раздался испуганный возглас:
— Пошлите за Олимпием! Живо!
Скоро (или не скоро, могу лишь сказать, что в комнате как будто потемнело) зазвучал голос Олимпия:
— Она что-нибудь принимала? Нет? Тогда…
Меня подняли, куда-то перенесли и положили спиной на ровное, жесткое ложе. Руки мои развели в стороны и крепко держали. Потом я почувствовала, как чьи-то руки надавливают мне на живот.
— Кровь! Кровь! — В голосе слышалась паника.
— Тяни! — крикнул кто-то.
— Я не могу, — откликнулся другой голос. — Он неправильно повернут.
— Так поверни правильно! — На сей раз приказывал Олимпий. — Поверни!
Теперь я почувствовала, как подо мной растекается что-то теплое и липкое. Кровь. Повернув голову, я увидела, как она, очень густая и красная, капает со стола и образует лужу внизу. Запах был мерзкий, отдающий железом.
Комната поворачивалась очень медленно, вращаясь вокруг какой-то оси. Я ощущала наплывающие на меня волны черного беспамятства.
— О боги!
Я почувствовала, что чрево мое разрывается, а внутренности выворачиваются наружу.
— Вот, выходит.
Раздался тонкий, натужный, кашляющий плач и чей-то возглас:
— Девочка!
Но боль на этом не прекратилась, а только усилилась, как и поток липкой горячей крови, растекшейся теперь даже под моим затылком. Вместе с болью нарастал страх — не только мой, но и окружающих.