Дневники Палача

Шабельник Руслан

— А как, насчет воровства?

— Воровство? Ах, да. Дед объяснял, а я не понимал и сейчас не разумею, как можно брать без проса не твое, — и снова он был совершенно искренен, кого-кого, а телепата нелегко обмануть. — Понимаешь, мил человек… как бы это… дед говорил, они организовали коммуну, как раз для того, чтобы мы — потомки, значить, не понимали, о чем ты говоришь.

На своем веку я повидал немало, подобных этому, фермерско-общинных поселений. Почти всегда их организовывали с самой благой целью — бегство от пороков цивилизации, воспитание

детей в светлом и чистом обществе, и всегда эти намерения разбивались о природу человека. Да, были коммуны с полным отсутствием преступности, однако этот порядок поддерживался жестокой полицейской системой, или чрезмерно суровыми наказаниями, когда за взгляд на соседскую жену, который мог быть истолкован, как похотливый, выкалывали глаза, а за случайную порчу чужого имущества лишали жизни. Поначалу, палачи были частыми гостями в таких мирах, но когда мы улетали, не сделав работы, приглашать нас перестали. Однако здесь ничего подобного, я не чувствовал. Ни фальши, ни затаенного страха — неизменного спутника «гармоничного» общества.

Если все так хорошо, если все обстоит так на самом деле, зачем им понадобился я?

— Зачем вам понадобился я?

Староста погрустнел.

— Пойдем, мил человек, сам все увидишь, или поймешь, ты же, как это… телепат.

Деревянная постройка, без окон, приспособленная под тюрьму, похоже — сарай, или хлев. Они еще не дошли до специального строительства тюрем. Ничего — лиха беда — начало.

Замок, точнее — запор — имеется. Массивная палка, вставляемая в пазы снаружи. Не для людей — чтобы животные не разбежались. Ничего — лиха беда — начало.

Двое молодых людей валяются на траве рядом. А вот и первые тюремщики.

По знаку старосты, они сняли палку и открыли двери. Животных из сарая-хлева убрали, впрочем, оставив неистребимый их дух, значит — хлев. В центре, на куче соломы, натасканной с чердака, сидела она. Девушка. Я почти не удивился. «Ты — женщина, ты — ведьмовской напиток!» Отчего-то, в подобных этой, мирных общинах, чаще других приходится судить женщин, девушек. «Он жжет огнем, едва в уста проник». Если в селении матриархат, то подсудимыми, как правило, выступают мужчины. Однако, не дело палача выискивать социологические аспекты того или иного действа. Наша парафия — индивидуумы.

— Вот, — староста снова был сама искренность, — Марта.

При звуке имени, затравленный зверек на соломе сжался еще больше.

Далеко не красавица, во всяком случае — не в моем вкусе. Широкая кость, щекастое, почти круглое лицо с дорожками слез, толстые рыжие косы, наполовину растрепанные, и россыпь веснушек на курносом носу.

— Допрашивайте, — староста вздохнул с видом человека, смирившегося перед неизбежным. Так и хотелось напомнить, что они сами вызвали меня сюда.

Лес.

Песни.

Нарядные одежды односельчан.

Староста, в начищенных до зеркального блеска красных сапогах впереди процессии. Улыбается.

Собственные босые ноги едва держат, к тому же каждый шаг отдается болью.

Песни

звучат громче.

Девушки машут косами с вплетенными в них праздничными цветными лентами.

Вот и он.

Камень.

Сколько раз видела его.

Каждый год.

В прошлом году, я тоже шла, вместе со всеми, и пела. И ленты. Цветные.

Лед валуна разрывает тонкую ткань сорочки.

Что ж так холодно-то?

В прошлом году, помнится, было тепло, даже жарко.

Веревки. Словно косы, тоже увитые лентами.

Праздник.

На левой руке староста затянул слишком сильно, и толстая нить впивается в тело. Рука почти сразу немеет.

Больно.

Страшно.

Тело покрывается потом, и я уже не чувствую ледяной поверхности камня.

Наконец, они уходят.

С песнями.

Спев носатой Альки дольше других звучит в вечернем лесу. Она самая голосистая в коммуне.

Ждать.

Чего?

Страшно.

Рука окончательно онемела и теперь не болит.

Пошевелиться.

Плоский камень давит в лопатки.

Шорох.

Холодная, затем горячая волна пробирает тело. Холод уходит, как и неудобство «лежака». Даже о руке забываешь.

Голова крутится, в тщетной попытке рассмотреть, что там. Сзади.

Шорох приближается.

Оформляется в шаги.

Осторожные. Тихие.

Так ступает зверь.

Зверь!

Но я же…

Хозяин Леса…

Хозяин Леса может предстать и в образе зверя… мысль проскакивает слишком быстро, чтобы успокоить.

Руки, ноги, живя собственной жизнью, дергаются, пытаясь освободиться от веревок. С лентами. Праздничных.

Шаги приближаются.

И теплое дыхание опаляет щеку.

Я поворачиваю голову.

Медленно.

Боясь того, что увижу.

Вижу.

И боюсь.

Верфанг.

Вблизи морда еще страшней.

Ужасней.

Пасть полуоткрыта.

Вязкая слюна стекает с верхних клыков.

Слюна ядовита. Мелких животных она убивает. Человека — парализует. Ненадолго. Как раз хватит. Я знаю, слюна имеет зеленый цвет. В свете луны — она черная. Как смола.

Хозяин Леса?

Теплое дыхание, выходящее из пасти, кажется ледяным.

Неужели?

Нет, что-то не то! Хозяин — это красивый юноша, у него длинные волосы, голубые глаза и курчавая борода. Он добрый. Он приходит, берет девушек на руки и уносит…

Зверь рычит. Тихо, не зло, скорее довольно, и клыки приближаются к шее.

Н-е-ет!!

Ухо улавливает еще один рык, с другой стороны. И довольства в нем меньше. Голова еще поворачивается, а я уже знаю, кого увижу там.

Верфанг!

Еще один!

Звери зло смотрят друг на друга. Я чувствую взгляд каждого, они соединяются на мне.

Первый становится на задние лапы, опираясь передними на камень, на котором лежу я.

Боковые когти, острые, как косы, чернеют в свете луны. Ими верфанг вспарывает жертве горло.

Слюна из раскрытой пасти капает на меня.