«Дней минувших анекдоты...»
Шрифт:
Подполковник Федоров сделал «научное» сообщение: «Атеистическая направленность изменения конструкции мишённых опор». Для сдачи нормативов ГТО по стрельбе из малокалиберной винтовки недалеко от института было облюбовано защищенное крутым берегом Куры место, где мы оборудовали временный тир. Для установления мишеней, которые наклеивались на фанерные щиты, туда каждый раз относились (и приносились назад) колы с прибитой поперечной планкой.
— Маршируя на стрельбище, — отметил в своем сообщении подполковник. — студенты наряду с «мелкашками» несут в положении «на плечо» еще и крестовины. Такое шествие некоторые темные, приверженные религиозным предрассудкам обыватели принимали за крестный ход. Некоторые старушки,
С этими словами Федоров поднял над кафедрой крестовину, как фокусник, легким движением другой руки повернул поперечину, совместил ее с опорным колом и продолжил:
— Вместо трех гвоздей, которыми крепилась поперечина, я употребил один! Таким образом, цель была достигнута одновременно с троекратной экономией гвоздей.
Другой столь же содержательный доклад был сделан преподавателем грузинского языка, под названием «О влиянии грузинского языка на русский». Чтобы быть кратким, приведу его аннотацию:
«При длительном совместном проживании людей разных национальностей естественно возникает взаимопроникновение культур. Известно, что в словаре иностранных слов около 20 000, принятых в русском языке. Мои исследования могут несколько дополнить этот словарь принятыми в русском языке грузинскими словами. На первую находку меня натолкнуло выражение „Ни зги не видно“. В русском языке нет слова „зга“ (не имел, видимо, возможности наш языковед заглянуть в толковый словарь Даля, „зга“ — это поддужное колечко, в которое продевается недоуздок). Означает это выражение — „не видать дороги“. По-грузински „дорога“ — „гза“. Таким образом, это грузинское слово в несколько искаженном виде попало в русский язык. Другое слово „пеший“ и производные от него „пехота“, „пешком“ не имеют этимологического объяснения. Несомненно, слово „пехота“ произошло от грузинского „пехи“, что означает „нога“ („pedis“ — нога по-гречески)».
Третий, не менее содержательный доклад, касался применения песочных часов в судействе боев на шпагах в соревнованиях по офицерскому пятиборью, длительность которых ограничена одной минутой и так далее (с секундомерами был дефицит).
Боже мой! В течение 40 лет я был участником множества конференций, но запомнились мне только эти нелепые доклады!
Я продолжал заниматься борьбой и в 1945 году вновь завоевал звание чемпиона Грузии по французской, а затем и по вольной борьбе. Продолжал готовить я кое-какие материалы для диссертации. Но тут вернулся из армии бывший заведующий этой кафедрой коммунист и зануда Кузовлев. Кравчик был переведен на должность заместителя директора по учебной части, а Кузовлев стал моим руководителем. Мои заготовки по борьбе он отложил в сторону, заявив, что не может быть руководителем темы, в которой не разбирается, и предложил мне заняться новой — «Метание гранат в горах». Не зная, как к ней приступить, я начал с того, что поехал зимой в Бакуриани и фотографировал студентов, метавших по моей просьбе гранаты вверх и вниз на лыжном трамплине. Помимо этого я делал съемки Всесоюзных соревнований по слалому.
По приезде в Тбилиси я зашел в редакцию газеты «Молодой сталинец» и показал ответственному секретарю Лазарю Андреевичу Пирадову мои фотографии, и он сразу же предложил мне вакантную должность фотокорреспондента.
Глава 11
ПОСЛЕДНИЕ
«Быть или не быть?»
Уехав из Москвы в декабре 1940 года, на другой день после импровизированной свадьбы, я вернулся в Орджоникидзе к месту службы.
Мама в коротеньких письмах раз в месяц с немецкой пунктуальностью сообщала мне домашние и семейные новости. Вскоре после начала войны в Орджоникидзе приехала моя жена, а в начале сентября — моя теща Анна Васильевна. Чтобы достать железнодорожный билет, ей пришлось обратиться за помощью к Александру Яковлевичу. От тещи я узнал, что мама и Валя — жена моего брата Миши, с только что родившейся дочерью Леночкой отправлены в Куйбышев. Это были последние сведения о родных мне людях. Потом, уже в конце декабря 1941 года, состоялся разговор по телефону с Александром Яковлевичем. Затем последовало все то, что уже описано в главе «Моя война».
7 мая 1945 года команда борцов из Грузии отправилась в Москву на соревнования. 9 мая на всех железнодорожных станциях наш поезд сопровождало народное ликование. Война кончилась!
Перед отъездом в Москву я зашел к Василию Яковлевичу Эгнаташвили в Верховный Совет. Он встретил меня как обычно очень приветливо: «А, Ваня, Ваня, заходи! Как ты живешь? В Москву едешь? В Москву, в Москву… К Саше? Очень хорошо! — говорил он, прохаживаясь по своему огромному кабинету. — Саша все жалуется на болезни. Он думает, что болен; он куда здоровее меня, а я не жалуюсь. Он просто мнительный…» Василий Яковлевич любил повторять одно и то же. Время от времени, затягиваясь папироской, он останавливался, растягивал рот, сильно дул, при этом дым выходил из уголков рта в разные стороны, наподобие сомьих усов.
На вопрос о судьбе моей мамы он отговорился незнанием: «Саша знает, он знает, ты у него спроси. Правда, он думает, что он болен…» — так напутствовал меня Василий Яковлевич.
Во всяком случае, я узнал, что Александр Яковлевич живет в новой квартире, в доме, где размещен известный всему Союзу ресторан «Арагви», и номер его телефона.
Прибыв в Москву, я тотчас позвонил по телефону и пошел на улицу Горького. На улице меня поджидала все та же моя няня Настя, с глазами полными слез. Отчим жил на втором этаже, квартира выходила окнами на Моссовет.
В глубине души я верил, что под покровительством такого мужа с моей мамой не должно было случиться большого несчастья, но, увидев скорбную позу Александра Яковлевича и его влажные глаза, понял, что ошибался. Оказывается, мама была арестована в Куйбышеве и умерла в лагере еще в декабре 1941 года на третьем месяце заключения. С тех пор прошло уже более четырех лет. Они свое отгоревали, и их слезы и скорбь были соболезнованием мне по поводу ее гибели. Но они знали, что мне предстоит испытать еще один, едва ли не больший удар судьбы…
На вопрос о Мише, отчим мне дал телефон Валиной тети, у которой я спросил: «Как найти Валю?» Ответ ее сразил меня: «Как только она узнала, что Миша убит, она уехала к маме в Лыткарино…» — сказала она. Я зарыдал в голос, глядя на меня, и они заплакали.
Так в течение нескольких минут я узнал, что погибли самые близкие мне люди, при этом мою мать убила та же социальная система, защищая которую погиб мой брат Михаил. Горе мое было безмерным…
Еще Герцен в «Былом и думах», говоря о русском патриотизме, предупреждал, что нельзя отождествлять любовь к Родине с любовью к правительству. Большевики очень ловко сумели совместить два этих понятия. Убрав из призыва «За веру, царя и отечество» нравственные начала, они провозгласили лозунг «За Родину, за Сталина!» За Сталина погиб Миша, из-за Сталина погибла, как преступница, преданная Сталину мама.