Дни Кракена
Шрифт:
– Окакэнасай, - чопорно сказал Хида и показал на стул.
– Позаруйста.
Я поставил коробку с водкой на столик и сел. Хида сел напротив, расставив ноги и уперев ладони в колени. Мы уставились друг на друга. У Хиды были твердые спокойные глаза в щелках припухших век.
– Я говорю по-японски плохо, - сказал я, - и прошу меня извинить. Прошу также господина Хиду говорить медленно.
Хида поклонился, взял со столика веер и стал обмахиваться.
– В прошлом году, - начал он, - я имел удовольствие получить от господина Головина свою книгу на русском языке с его доброжелательной и великодушной надписью. Мой друг Касима Сёхэй, специалист по русской литературе,
– Рад это слышать, - сказал я, потому что он сделал паузу.
– Мою книгу издали также в Англии и во Франции, - продолжал Хида.
– Английский перевод очень слаб, в нем опущены целые главы и сильно искажена моя мысль. Что касается французского перевода, то он сделан с английского варианта и, следовательно, тоже никуда не годится. Тем больше удовольствия доставил мне отзыв моего друга Касимы Сёхэя о переводе господина Головина. Благодарю.
Я повторил, что рад слышать. Я чувствовал, что разговор на таком официальном уровне я долго не выдержу. И вообще мне не давала покоя проблема подарков. Я решился.
– В свою очередь, - сказал я, старательно подбирая слова, - я тоже позволю себе искренне поблагодарить господина Хиду. Роман господина Хиды был тепло встречен советским читателем, девяносто тысяч экземпляров без остатка разошлись в несколько недель, и “Литературная газета” поместила на своих страницах самый лестный отзыв. Позвольте, господин Хида, в качестве скромного знака признательности за удовольствие, доставленное мне вашими романом “Один в пустоте”, а также по случаю посещения вами Москвы вручить вам эти подарки.
Я переборщил. Для Хиды это звучало, наверное, так же, как звучала для мистера Кленнэма болтовня слабоумной простушки Флоры Финчинг. Во всяком случае, после первой моей фразы на его неподвижном лице изобразилось напряженное недоумение, которое исчезло только при слове “подарки”. Он встал, я тоже встал. Приняв от меня водку и тобольского медведя, он протянул мне пластмассовый футляр с превосходной паркеровской авторучкой и маленькую деревянную куклу, похожую на кеглю.
– Господину Головину в память о нашей встрече в Москве, - сказал он и поклонился.
– Благодарю.
Я тоже поклонился. Лед был сломан.
– Разрешите предложить вам коньяку, господин Головин, - сказал он.
– Или пива?
– Благодарю вас, немного коньяку.
Он проворно поставил на столик две рюмки и открыл бутылку армянского коньяка. Он был коренастый, массивный и, когда сидел, казался неуклюжим. Но движения его были ловкие и точные. Он наполнил рюмки и сел.
– Господину Головину нравится японская литература?
– спросил он.
– Я не специалист, - сказал я.
– Я люблю хорошие книги. В японской литературе есть отличные книги. Мне нравится “Великое оледенение” Абэ Кобо. Потом “Море и яд” Эндо Сюсаку. Меня интересует Эдогава Рампо. Хотя вам он, наверное, не нравится, Хида-сан?
– У него есть примечательные вещи, - сказал Хида и отпил из рюмки.
– Потом мне нравится Гомикава. Нравится ваша “Луна над Малайей”.
Хида отпил из рюмки.
– Очень хороший коньяк, - проговорил он сдавленным голосом и промокнул глаза платком.
– К сожалению, мне много нельзя. Но бутылку вот такого коньяку и ваш подарок я обязательно отвезу домой и буду угощать только самых близких друзей.
– Он поставил рюмку.
– Господин Головин, конечно, понимает, что “Луна над Малайей” является автобиографическим романом. Как и “Один в пустоте”.
– Понимаю. 15-я армия?
Он помедлил, разглядывая меня из-под тяжелых век.
– Да. Я был солдатом во 2-й дивизии. Рядовым второго разряда. В романе я вывел себя под именем ефрейтора Сомэ.
– Я так и понял.
– Не знаю, зачем я это сделал. Рядовым второго разряда приходилось гораздо хуже, чем ефрейторам. Но остальное все было так, как описано. Дивизию высадили под Новый Год в Куантане. Второго февраля на переправе у Джохор-Бару я был ранен, и меня отправили в метрополию. Была даже красивая девушка Митико в гарнизонном госпитале Окаяма, не помню только, как ее звали по-настоящему. И больше в боях я не участвовал.
– Господину Хиде повезло.
– Да. Мне повезло. А господин Головин участвовал в боях?
– Участвовал, - сказал я.
– Когда сдалась Германия, я лежал в гарнизонном госпитале в Кишиневе. Когда сдалась Япония, я лежал в госпитале в Хончхоне. В Хончхоне было лучше - меньше народу.
– Когда сдалась Япония, - грустно сказал Хида, - я сидел в военной тюрьме в Исикири. Меня освободили уже при американцах.
Мы помолчали. Мне почему-то было неприятно это молчание, и я бодро сказал:
– Господин Хида и я - мы оба воевали за мир, каждый по-своему.
Хида снова наполнил мою рюмку.
– Мир, - проговорил он - Господин Головин изранен, мне в тюрьме отбили почки. Но что изменилось?
Наступил самый подходящий момент, чтобы затянуть дешевый диалог на тему “да, вы правы, жертвы народов были напрасны” или, как, наверное, ожидалось от меня, “нет, вы не правы, народы не дадут втянуть себя в новую бойню”. Я сказал:
– Изменилось многое. Появилось множество факторов, которые не поддаются пока точному учету. Каждый из них может иметь определяющее влияние на ход событий.
– Я подождал, проверяя, сумел ли Хида уловить смысл в моем ублюдочном японском. Хида кивнул.
– Никто не имеет полной информации о положении в мире на каждый момент.
– Я опять подождал, и Хида опять кивнул.
– Политики знают больше нас, средних людей, но и они знают далеко не все. Сейчас люди могут только увеличивать или уменьшать вероятность возникновения войны. Никто не смеет утверждать: да, война обязательно будет. Или: нет, война невозможна. Можно только утверждать: да, возможность войны не исключена.
– Господин Головин - коммунист?
– спросил вдруг Хида.
– Да, я коммунист и член коммунистической партии.
– Но господин Головин, - сказал Хида с хитренькой улыбкой, - говорит о войне, как о явлении метафизическом. Он считает, что можно только верить, но не утверждать. А во что верить - это вопрос вкуса. Я правильно понял?
– Почти правильно. Это вопрос вкуса и совести. Не вижу в моей позиции никаких противоречий. Объективно, во всяком случае. Если верить, что война неизбежна, незачем работать. Но я, будучи убежденным коммунистом, не мыслю жизни без работы. Мне приятно верить, и я верю, что война не случится, что через какое-то время исчезнет ее возможность, и человечество заживет счастливо. И есть еще одно обстоятельство. Господин Хида не должен забывать, что люди могут увеличивать и уменьшать вероятность войны. Честная активная работа уменьшает эту вероятность. Я работаю. Господин Хида тоже работает. Мы не всегда это сознаем, но так или иначе господин Хида пишет антивоенные книги, а я способствую укреплению связей между нашими странами. И эта наша деятельность - не самая маловажная в мире. А теперь, если господин Хида разрешит, я хочу оставить эту тему. Я не каждый день встречаю японского писателя и не могу упустить случая выяснить некоторые вопросы о положении в современной японской литературе.