Дни нашей жизни
Шрифт:
Человеку идет счастье... Спроси сейчас Груню, в чем ее счастье? Она скажет — вон оно там, в соседней комнате. Спроси меня, скажу — Груня. Но только ли в этом наше счастье? Раньше в романах писали: укрылись от всего света и счастливы вдвоем. А нам даже дико подумать об этом. Ни я, ни Груня ни от чего другого не откажемся. Наоборот, сейчас, когда мы вдвоем, нам все стало еще нужней, еще интересней, и сил как будто прибавилось.
Он вспомнил Груню такой, какой увидел ее впервые. Фрезеровщица Клементьева завоевала первенство по цеху, и Воробьев пошел знакомиться с нею, но долго не смел приблизиться.
Груня
Воробьев был тогда членом цехового комитета, ему было поручено руководить распространением стахановского опыта. Собравшись с духом, он подошел к Груне и попросил ее побеседовать с молодыми работницами.
Груня вздернула губу и спросила, блеснув глазами: «А я что ж, по-вашему, старая?»
Воробьев смутился, но все-таки нашел ответ: «Наоборот. Я думаю — молодой на молодых повлиять легче».
Груня захотела посмотреть, кого ей придется учить, и возле каждой работницы постояла, присматриваясь. Воробьев ходил с нею и тоже смотрел на работниц, а еще больше — на Груню.
«Фрезеровщицы неплохие, но еще не понимают, что к чему, — сказала Груня, закончив осмотр. — Учить буду, если вы их сами приведете и тут же постоите. Для дисциплины. А то какой я им учитель? — Она лукаво усмехнулась: — К тому же при вас гораздо интересней!»
Много позднее Груня призналась, что давно приметила Воробьева и сердилась: другие глаза пялят, а этот ходит-ходит мимо и даже не посмотрит... Поведение Груни показалось Воробьеву озорным и вызывающим. Но когда он привел к ее станку учениц, Груня встретила их робко, даже растерянно. «Спасай, милый, — умолял ее взгляд, — сам задумал такое мученье — теперь выручай!» От волнения она и слова сказать не сумела. Воробьеву пришлось самому рассказать молодым фрезеровщицам о работе Клементьевой. Пока он говорил, Груня справилась с собой и затем неожиданно хорошо, обстоятельно и продуманно объяснила девушкам все, что им следовало узнать и понять.
Перебирая эти милые подробности первого дружеского сближения с Груней, Воробьев припомнил, что и другие стахановцы в первые минуты робели, но скоро подавляли смущение и учили людей непринужденно и умно. Да и что удивительного? Груня кончила семилетку. Никитин и Пакулин — студенты техникума. Назаров кончил двухгодичные курсы мастеров социалистического труда. Ерохин учится в вечернем вузе... Все они привыкли читать газеты и книги, вести записи и конспекты в кружках, выступать на собраниях...
«Так и руководить-то ими надо по-новому, — воскликнул Воробьев, мысленно возобновляя спор с Любимовым. — Я вас спрашивал о стиле управления и организации труда. Я вас спрошу снова, порезче. Я вас заставлю все договорить до конца!»
Он встал и размялся несколькими сильными взмахами рук. Ему было очень весело от предвкушения злого и решительного разговора. Он чувствовал себя вооруженным, голова его была ясна, он знал, чего хочет, и знал, что прав.
Выйдя в столовую, он потряс руку
— Ох, Яша! — воскликнул Воловик, спуская на землю девочку и глубоко дыша. Он был возбужден и даже, кажется, немного пьян.
— Ну как? — вглядываясь в него, спросил Воробьев. — Вижу, хвалили?
Воловик отмахнулся, как-то странно улыбаясь:
— И хвалили и критиковали. Не в том дело, Яша. А вот простор, понимаешь, простор чувствую... Рычаг этот, которым землю перевернуть... Ну, ты не слушай, я болтаю, я немного не в себе.
— Дернул малость?
Воловик виновато улыбнулся и обычной своей неуклюжей походкой пошел к дому, вежливо пропуская вперед Галочку, и по его походке, по застенчивой улыбке и каким-то трудно уловимым, но ясным приметам Воробьев понял, что Воловик и не пил ничего, а готов выдать себя за подвыпившего человека, потому что он безудержно счастлив и горд, и стыдится этого, и не знает, как пронести среди людей эту полную чашу счастья, не расплескав ее и никому ее не навязывая.
Воробьев остался на месте, растроганно усмехаясь. Взволнованность друга была понятна — еще бы, делать доклад ученым, инженерам, изобретателям всего города, будто ты не рядовой рабочий, а заправский лектор! Но ведь это и есть то самое, о чем он только что читал, думал, о чем он будет говорить завтра! Научно это называется — «культурно-технический рост рабочего класса». Практически — это значит, что руководить такими людьми, как Саша, нужно совсем по-иному, что ломка старых привычек и норм продолжается и будет усиливаться с каждым днем. И наша задача — помочь ломке, ускорить ее... Хватит ли сил?
Нет, этот вопрос даже ставить нечего. Я чувствую в себе силу, и Саша ее чувствует, — а разве мы с Сашей одиночки? Нас же много! Справимся!
Полной грудью вдохнув посвежевший к вечеру воздух, Воробьев взбежал на крыльцо и еще в дверях услыхал, как Саша Воловик возбужденно рассказывает:
— Кончил я, а вопросов — целая куча! Записки, записки, всю кафедру завалили. Взял я их, думаю: держись, Саша, раз лектором стал! Ну и ответил. Кажется, без конфуза.
16
Шофера возле машины не было, и Немиров с остервенением нажал клаксон. Весь двор заполнился тягучим, унылым гудением. Не отрывая пальца от клаксона, Григорий Петрович с досадой вспомнил, что Костя — коммунист — и, следовательно, присутствовал на собрании. Какая может быть дисциплина, если на массовом собрании говорят про руководителя черт знает что! Конечно, Костя сейчас зубоскалит с приятелями: «А знатно всыпали моему!..» И, уж конечно, хохотал без удержу во время этой оскорбительной сцены с Кашириным (экий идиот!) и уж наверняка вместе со всеми голосовал за дерзкую резолюцию, за многозначительный пункт: «Считать неправильной и демобилизующей практику внутризаводского планирования без учета принятых социалистических обязательств...»