Дни нашей жизни
Шрифт:
— Может быть, мне сесть за баранку, а вы будете заводом управлять? — с сердцем сказал Немиров прибежавшему на гудки шоферу.
Костя молча вывел машину на проспект.
— За Клавдией Васильевной заедем?
— Не созвонился я с ней, — буркнул Немиров. — Да она уж, наверно, дома.
— У них тоже собрание сегодня, — напомнил Костя.
Это маленькое «тоже» усилило раздражение Григория Петровича. Он не знал, что там произошло сегодня, на партийном собрании металлургического, но знал, что Клава и ее единомышленники именно сегодня дают бой своему Брянцеву, которого Диденко назвал «мечтой
Он попробовал представить себе Клаву на трибуне большого собрания, но не мог, только видел ее лицо — почему-то разгоряченное, азартное, как летом на волейбольной площадке... А память уже подсунула ему все ту же сцену с Кашириным, которая уязвила Немирова больше всего, что произошло на этом длинном и мучительном для него собрании. Когда ругают — плохо, но когда хохочут над тобой!.. А тут хохотали. Кто его тянул за язык, этого розовощекого, прилизанного дурака?!
— Стахановское планирование особых результатов не даст, — так он заявил и, подчеркнуто: — А в случае чего поставит нас в неловкое положение...
Собрание зашумело, а новая звезда, без которой теперь ни один президиум не обходится, Воловик, подтянул к себе микрофон и гаркнул на весь зал:
— Услужливый медведь опаснее врага. Слушайте, люди добрые, вот она вся как есть — истинная мотивировочка!
Какой тут поднялся хохот! Немирову пришлось выжать улыбку, потому что смотрели на него, целили в него. Как смылся с трибуны Кашнрин, никто и не заметил...
Клава презирает Каширина: ничтожество. А с чем она сама выступила? Не поделилась, не посоветовалась.
А что, если...
Сегодня перед собранием, во время тяжелого спора, Диденко не нашел ничего лучше, как сказать:
— Вы бы хоть к мнению своей жены прислушались, она занимает куда более прогрессивную позицию, чем вы!
Немиров ответил не очень умной резкостью. Еще не хватало, чтоб Клаву припутали к их разногласиям! И чтобы Клава оказалась в одном лагере с теми, кто ему житья не дает!
После собрания к Немирову подошел Раскатов.
— На этом пути у вас успеха не будет, Григорий Петрович, — сказал он. — Советую подумать. И присмотритесь к опыту других, хотя бы к инициативе металлургов... вы ведь с ними связаны?
...Клавы дома не было.
Елизавета Петровна спросонок ежилась, накрывая стол к ужину, удивленно спросила:
— А Клава?
В последние дни она вместе с зятем настояла на своем. Григорий Петрович отвозил Клаву на работу и вечерами заезжал за нею. Сегодня он впервые не подумал об этом.
Не отвечая, Немиров закрылся в кабинете и некоторое время стоял посреди комнаты, мысленно подводя итог происшедшему. Итог был невеселый. После такой публичной проработки вырисовывались два выхода — или уступить, подчиниться, то есть признать себя неправым, а значит — каяться как мальчишка... чтобы Диденко торжествовал и потом докладывал, что вот, мол, «у хозяйственного руководства были промахи, вовремя нами замеченные и выправленные благодаря развитию критики и самокритики...» и так далее и тому подобное. Или же бороться, немедленно ехать в Москву, заручиться поддержкой
Нет, все это не годилось.
Его томила мысль, что завтра с утра надо встречаться со множеством людей, которые сегодня голосовали против него. Только так он и расценивал этот дерзкий пункт, — против него. Единогласно, при четырех воздержавшихся. Один из четырех — он сам. Второй Каширин. А ещё кто? От злости он не стал смотреть — кто. Может быть, Любимов? Черт бы его подрал, этого трусливого лицемера! Наедине возражал самым яростным образом: «Это же петля!», «никто с нас голову не снимет, если мы задержим турбины, а что будет, если мы нашумим с этим стахановским планом — и провалим?» А на собрании и рта не раскрыл, хотя кому-кому, но уж начальнику турбинного цеха следовало высказать свое мнение!
...Григория Петровича душила обида, когда он вспоминал людей, выступавших против него. Этот сталевар из фасоннолитейного! «Дирекция нервы бережет...» Ефим Кузьмич! Старик, который всегда видел от директора только уважение и внимание! И вдруг вытащил какую-то цитату из речи Орджоникидзе — дескать, дело будет в срок, а директора может и не быть... И этот его зятек Воробьев: «Товарищи начальники, вы же превратили министерский, государственный план из основы нашего движения в тормоз, в помеху!..» И заносчивый инженерик Полозов, посмевший назвать слова директора «резиновой формулировкой»...
Нет, надо ехать в Москву, завтра же — в Москву! Как держаться в Москве, что сказать и о чем говорить не стоит, это обдумается в пути. А ехать надо. Пусть покрутятся недельку без директора, пусть поймут... Критиковать они все мастера, а вот работать!..
И он со злорадством припомнил замеченный им на днях беспорядок на инструментальном складе турбинного цеха. Ну погодите, голубчики!
Чтобы сорвать на ком-нибудь злость, он позвонил на завод. Турбинный цех долго не отвечал, и Григорий Петрович уже мысленно обругал и Полозова, и Любимова — уехали спать, а ночная смена не обеспечена руководством, никто даже не отвечает, — порядочки!
Он уже хотел швырнуть трубку, когда цех откликнулся:
— Полозов слушает.
— Долго ждать приходится, чтоб узнать, что в цехе!
— Дежурный диспетчер у своего аппарата, вас неправильно соединили, — сказал Полозов. — Смена работает, Григорий Петрович. Первые узлы к утру поступят на стенд.
Стараясь сдержать раздражение, Григорий Петрович задал несколько деловых вопросов и напоследок доставил себе удовольствие — отругал Полозова за беспорядок на инструментальном складе. Пусть почувствует, что директор все-таки директор!
— Слушаюсь, — спокойным и, как показалось Немирову, иронически-послушным голосом ответил Полозов. — С утра приму меры.
Позвонив еще в несколько цехов и по каждому цеху найдя повод сделать резкое замечание, Немиров разрядил раздражение и уже бесстрастно принял решение бороться и победить — здесь ли, в Москве ли, как удастся. Не на такого напали, чтобы вытянул руки по швам!
Он позвонил на квартиру Каширину и, оборвав на полуслове его жалкие оправдания, приказал подготовить с утра материалы, которые могут понадобиться в Москве.