Дни
Шрифт:
Я пошел обратно. Во входные двери все продолжала хлестать струя человеческого прилива. Я смотрел на них и думал: «Опоздали, голубчики, серебро уже раскрали»… Как я их ненавидел! Старая ненависть, ненависть 1905 года, бросилась мне в голову…
В одной проходной небольшой комнате был клубок людей, чего-то особенно волновавшихся. Центром этого кружка был человек в зимнем пальто и кашне, несколько растрепанный, седой, но еще молодой. Он что-то кричал, а к нему приставали. Вдруг он увидел как бы якорь
– Павел Николаевич, что они от меня хотят? Я полгода был в тюрьме, меня вот оттуда вытащили, притащили сюда и требуют, чтобы я стал «во главе движения». Какого движения? Что происходит? Я ведь ничего не знаю… Что такое? Что от меня нужно?
Я не слышал, что ответил ему Милюков… Но когда последний проплывал мимо меня, освободившись, я спросил его – кто этот человек?
– Разве вы не знаете? Это Хрусталев-Носарь [112].
В это же мгновение какой-то удивительно противный, сухой, маленький, бритый, с лицом, как бывает у куплетистов скверных шантанов, протискивался к Милюкову:
– Позвольте вам представиться, Павел Николаевич, ваш злейший враг…
Он сказал свою фамилию и исчез, а Милюков сказал мне:
– Этого вы, наверно, не знаете… Это Суханов-Гиммер [113], журналист…
– Почему он ваш «злейший враг»?
– Он – «пораженец»… Злостный «пораженец» [114]…
Я не помню. Может быть, кто-нибудь помнит… В газетах того времени, вероятно, есть подробности… У меня от этого дня осталась в памяти только эта толпа, залившая Таврический дворец каким-то серым движущимся кошмаром, кошмаром, говорящим, кричащим, штыками торчащим, порой извергающим из желтых труб «Mарсельезу»…
В этой толпе, незнакомой и совершенно чужой, мы себя чувствовали, как будто нас перенесли вдруг совсем в какое-то новое государство и иную страну. Если иногда попадалось знакомое лицо, то его приветствовали так, как люди встречают соотечественников на чужбине и притом на враждебной чужбине…
К вечеру, кажется, стало известно, что старого правительства нет… Оно попросту разбежалось по квартирам… Не было оказано никакого сопротивления… В этот день, если не ошибаюсь, никого не арестовали из министров… Правительство ушло как будто даже раньше, чем кто-либо этого потребовал.
Не стало и войск… То есть весь гарнизон перешел на сторону «восставшего народа»… Но вместе с тем войска как будто стояли «за Государственную Думу»… Здесь начиналось смешение… Выходило так, что и Государственная Дума «восстала» и что она «центр движения»… Это было невероятно… Государственная Дума не восставала… Но это паломничество солдат на «поклонение» Государственной Думе создавало двусмысленное положение…
Родзянко то и дело вызывали на крыльцо, потому что та или иная «часть» пришла приветствовать Государственную Думу… Родзянко выходил, говорил о Верности
И ужас был в том, что этот ток симпатий к Государственной Думе, принимавший порой трогательные формы, нельзя было использовать, нельзя было на него опереться…
Во-первых, потому, что мы не умели этого сделать…
Во-вторых, потому, что эти приветствовавшие – приветствовали Думу как символ революции, а вовсе не из уважения к ней самой…
В-третьих, потому, что вовсю работала враждебная рука, которая отнюдь не желала укреплять власть Государственной Думы, стоявшей на патриотической почве. Это была рука будущих большевиков, несомненно и тогда руководимых немцами…
В-четвертых, потому, что эти войска были уже не войска, а банды вооруженных людей, без дисциплины и почти без офицеров… И тем не менее…
И тем не менее, когда стало очевидно, что правительства больше нет, стало ясно и другое, что без правительства нельзя быть и часу. И что поэтому…
И что поэтому Комитету Государственной Думы, к которому начали бросаться со всех сторон за указаниями, приходится взвалить на себя шапку Мономаха…
Родзянко долго не решался. Он все допытывался, что это будет – бунт или не бунт?
– Я не желаю бунтоваться. Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать. Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались… Но я не революционер. Против верховной власти я не пойду, не хочу идти. Но, с другой стороны, ведь правительства нет. Ко мне рвутся со всех сторон… Все телефоны обрывают. Спрашивают, что делать? Как же быть? Отойти в сторону? Умыть руки? Оставить Россию без правительства? Ведь это Россия же, наконец!.. Есть же у нас долг перед родиной?.. Как же быть? Как же быть?
Спрашивал он и у меня.
Я ответил совершенно неожиданно для самого себя, совершенно решительно:
– Верите, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите, как верноподданный… Берите, потому что держава Российская не может быть без власти… И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить… Ведь сбежали? Да или нет?
– Сбежали… Где находится председатель Совета Министров – неизвестно. Его нельзя разыскать… Точно так же и министр внутренних дел… Никого нет… Кончено!..
– Ну, если кончено, так и берите. Положение ясно. Может быть два выхода: все обойдется – государь назначит новое правительство, мы ему и сдадим власть… А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие, те, которые выбрали уже каких-то мерзавцев на заводах… Берите, ведь, наконец, черт их возьми, что же нам делать, если императорское правительство сбежало так, что с собаками их не сыщешь!..
Я вдруг разозлился. И в самом деле. Хороши мы, но хороши и наши министры… Упрямились, упрямились, довели до черт знает чего и тогда сбежали, предоставив нам разделываться с взбунтовавшимся стотысячным гарнизоном, не считая всего остального сброда, который залепил нас по самые уши… Называется правительство великой державы. Слизь, а не люди…