Дни
Шрифт:
Он нарочно сверяется с часами – 6.34, – делая мысленно пометку в воображаемом памятном альбоме. Ведь в 6.34 утра каждого рабочего дня, плюс-минус минута, он стоял здесь, заново облачившись в костюм, каждый предмет которого изнутри имел ярлычок с вытканной парочкой близнецов-полукружий – черного и белого – повыше инструкций по стирке и глажке. Но завтра он уже не будет стоять на этом месте. В одном из шкафов его гардеробной приготовлен запакованный чемодан. На флуоресцентной розовой бирке, прикрепленной к ручке чемодана, проставлен номер рейса и трехбуквенный код аэропорта в Соединенных Штатах. На чемодане лежит авиабилет первого класса. Завтра в 6.34 утра Фрэнк будет сидеть в салоне серебристого пассажирского самолета, паря над створоженной облачной гущей,
Нет. Уехать отсюда – вот, пожалуй, самое здравое решение, какое он когда-либо принимал. Но в то же время и самое жуткое.
Вернувшись на кухню, Фрэнк наливает себе третью порцию кофе, наполняя кружку до краев и опустошая кофейник.
Выпив до половины эту последнюю порцию утренней дозы кофеина, Фрэнк ощущает легкий позыв в нижней части живота и удовлетворенно направляется в ванную комнату, чтобы занять там сидячее положение и освободить кишечник; испражнения оказываются скудными, твердыми и сухими, и тем не менее освободиться от них приятно. На каждом листике сверхмягкой трехслойной туалетной бумаги, которой Фрэнк пользуется, пропечатаны едва заметные сдвоенные полукружия. Когда-то, в молодости, Фрэнк относился к логотипу «Дней» с почти религиозным благоговением. Эта вездесущая эмблема, как икона, излучала какую-то мощь. Фрэнк гордился, что и он причастен этому символу. Но если в былые годы его бы покоробило от подобного святотатства, то теперь он совершенно спокойно этим символом подтирается.
Перейдя в спальню, Фрэнк довершает свой наряд единственным аксессуаром – наручными часами от «Дней» (золотой корпус, лакированный кожаный браслет, швейцарский механизм). Прежде чем положить бумажник во внутренний карман пиджака, он проверяет, на месте ли «иридиевая» карточка, – и не потому, что опасается, не украдена ли она, а потому, что проделывал это ежеутренне в 6.41 на протяжении тридцати трех лет.
Он извлекает из бархатного футляра свой «иридий». Карточка переливается разноцветным сиянием, будто прямоугольный кусочек перламутра. Поднеся ее к свету и слегка выгнув, Фрэнк наблюдает, как по ее поверхности одна за другой пробегают радуги, рябясь вокруг выпуклых букв его имени и цифр номера карточки, вокруг зернистого логотипа «Дней». Трудно поверить, что столь легкая и плоская вещица способна давить, как мельничный жернов. Трудно поверить, что столь красивая вещица способна быть источником стольких несчастий.
Он снова прячет карточку в футляр, футляр – в бумажник. Теперь он готов к выходу. Его здесь больше ничего не удерживает.
Разве что…
Он расходует свою вторую «свободную» минуту, бродя по квартире и трогая различные вещи, которые пока принадлежат, но уже завтра перестанут принадлежать ему. Кончики пальцев скользят по тканям, по лакированным и стеклянным поверхностям, он переходит из комнаты в комнату, двигаясь по жилому пространству… Несмотря на всю эмоциональную привязанность Фрэнка к этой квартире, она немного напоминает музей.
Как он умудрился скопить столько собственности, столько мебели и предметов искусства, – для самого Фрэнка оставалось загадкой. Он смутно припоминает, как в течение последних тридцати трех лет доставал свой «иридий», чтобы расплатиться за покупки, выбранные в считанные секунды, но его память упорно отказывается сообщить, вправду ли он покупал некоторые предметы – вроде этой вот вазы в стиле «арт-деко» или вон того турецкого ковра-килима, – не говоря уж об их стоимости. Наверное, некоторые предметы обстановки, о которых Фрэнк ничего не помнит, приобретал за него и доставлял сюда все тот же декоратор интерьеров из «Дней», – но не все же! Вот, значит, как мало значили для Фрэнка эти вещи, какими нереальными они казались. Он делал покупки, повинуясь рефлексу, то есть не потому, что хотелпокупать, а потому, что «иридиевая» карточка внушала ему, что он способенпокупать, – и теперь он влез в такие долги, что ему понадобится работать еще лет десять, чтобы полностью расплатиться с ними.
Но мысль об очередном дне в «Днях» ему невыносима, а так как все это имущество не имеет в его глазах никакой ценности, даже сентиментального свойства, то он не испытывает ни малейших колебаний, думая о принятом решении заявить сегодня о своем уходе. Уволиться, как сказали бы американцы. (Какие они прямодушные, эти американцы. Всегда находят краткий способ выражения. Потому-то Фрэнк и желал бы поселиться среди них – его восхищают в других те качества, которых, по его мнению, не хватает ему самому.) Он подсчитал, что, продав эту квартиру со всем ее содержимым, его наниматели сочтут, что он с ними в расчете. Если же нет – ну, тогда им придется поискать его в Америке. А Америка – очень большая страна, да и Фрэнк – такой человек, что разыскать его будет очень нелегко.
Обход квартиры завершен. Часы показывают 6.43 – он исчерпал свой запас времени до предела. Больше медлить нельзя. Фрэнк снимает с вешалки черное кашемировое пальто и надевает его. Дверь легко распахивается, затем замки защелкиваются. Фрэнк выходит на площадку, расположенную на центральной лестнице, которая вьется вокруг шахты лифта, заключенной в железную клетку. Он нажимает на кнопку «вниз», и из недр шахты доносится гул мотора и скрип колес. Тросы начинают разматываться.
2
Телесные благодеяния: в некоторых христианских вероучениях – семь определенных милосердных поступков, связанных с оказанием физической помощи
6.52
На то, чтобы дойти от своего дома до станции, Фрэнк тратит пять минут. В первые годы работы в «Днях» у него уходило на это четыре минуты. С возрастом он не стал медлительнее. У него до сих пор ноги двадцатилетнего. И все же его походка утратила упругость.
Он останавливается возле станционного газетного автомата, вставляет в щель свой «иридий» и выбирает издание. Газета падает по желобу в лоток, и Фрэнк извлекает ее. Автомат считывает с «иридия» нужную сумму и возвращает карточку. Проделав подобную же операцию, Фрэнк покупает билет туда и обратно и полистироловый стаканчик кофе.
Он проходит через турникет и поднимается по ступенькам на платформу, где уже стоит десяток пассажиров, время от времени бросающих полные ожидания взгляды на уходящие вдаль рельсы. Как и у Фрэнка, у всех в руках свежие газеты и горячие напитки, а на шее – невидимое ярмо. Он давно выучил эти лица, а из подслушанных бессвязных разговоров знает даже имена, соответствующие некоторым из лиц. И он, и они – старые вояки, братья и сестры по оружию, ведущие каждодневные бои в течение стольких лет, что и подсчитывать их не хочется. К своему удивлению, Фрэнк вдруг ощущает грусть при мысли о том, что сегодня он последний раз находится в их компании. Он шагает по платформе, беззвучно прощаясь с каждым в отдельности. Один или два человека отрывают взгляд от газет, когда он проходит мимо, но большинство не обращает на него внимания.
Он занимает место возле деревянного навеса, на котором краска цвета жженной слоновой кости почти совсем не видна за множеством граффити. Прохладный ветер поднимает с асфальтового покрытия платформы песчаные вихри, подхватывает и кружит в воздухе выброшенные конфетные обертки и пакетики от чипсов. Сорняки неровно колышутся между покрытыми ржавчиной железобетонными шпалами. Наконец из громкоговорителей, будто сделанных из мокрого картона, доносится нечленораздельное бормотание, и, ко всеобщему облегчению, рельсы начинают гудеть.