До 1,7 секунды и после
Шрифт:
— Всёж Добрыня мы попытаемся задобрить хана — заупрямился Кирилла. — Пусти меня. Кто поидёт со мною?
— Я, я. — раздалось три голоса. — Не за живот свой, за детей наших поидём просить. Пусти нас воивода и открой ворота.
— Пусть решает вече — Добрыня покачал головой. — У нас двухлетка Василий — князь, внук князя Мстислава Святославича чернигавскага… А мстить нам Бату будет и за яго отца. — Народ оживился загудел и разделился на сторонников и противников. Общим решением баяли. "От города послать троих с дарами" хану.
Ответ хана Бату пришёл скоро. Через стены града, татары перебросили три отрубленных головы. В осаждённом
На лобном месте приняли решение вечем: "Наш Князь младенец, но мы, как правоверные, должны за него умереть, чтобы в мире оставить по себе добрую славу, а за гробом принять венец бессмертия", "главы своя положити за христианскую веру".
По приказу Добрыни, всем кто мог держать в руках оружие, раздали оное и доспехи. На ночь выделили усиленную охрану стен, открыли запасники с продовольствием и резервный, подземный источник с водою. Дети и женщины связывали пучками стрелы и поднимали на стены. Поблизи хат, домов и под крышами расставляли бочки с водою. Наспех сооружали малые катапульты и усиливали ворота из стойкой к ударам и огню лиственницы. К стенам подтаскивали хворост и чаны для растопки дёгтю и воды.
У образов стоял на коленях отец Игнатий и молился истово Вседерждцу. Воск плыл и вздрагивало пламя, как от предчувствия нехорошего. В храм заходили козельчане и, завидев одинокого настоятеля, тихо ставили свечи и, постояв чуток, удалялись вон — хватало забот и без того. Горе сблизило. За полночь в церковь вошёл воевода. Он поклонился и осенил себя крестом, а после подошёл к Игнатию. — Отдохнул бы ты отец, день тяжёл буде. — Священник, закончил молитву и поднялся. — Воистину беда пришла Добрыне, помилуй нас боже Иисусе… — он перекрестился и продолжил: — Нонче поганое время Добрыня. Не имут сраму наши князья, губят Русь-матушку. Не будет им прощения ни от люду мирского да всякого, ни от бога нашего предвечного. Разругались потомки Владимира за стольное княжение. Киев взят и спален тартарами. Несут погибель нам. Вижу я — горит Русь наша и стонет и, нету князей.
— Да, отче. — вздохнул воевода. — Сгубила их власть-то, князей наших. Кабы вместе — не бывать издеся тартарам и не топтать землицу-матушку нашу. Послал я людей за подмогой, да чует сердце — не придёт сюда никто. А кто и поднимется, так малый люд. Вона, как обернулось то.
— Да воеводушка. Погибель нам всем. Жаль ребятишек малых. Не узреят жизни оне. Рази што Ляксандра новгородский да Данила Галицкий становят зверя поганого. Горит Русь, зрею я — не бывати боле престолу киевскому и Руси прежния. А ты Добрыня, иди отдахни. Табе мнаго сил надоти. За тобоя мы увсе. Ади отдахни чай часок. А я привыкши. Ади, наскоро утро.
В церковь вошли трое послушников. Отец Игнатий поднялся, окончив молитву и повернулся к статным парням. Монахи поклонились, а священник окинул их платья и внезапно сказал: — Братия, надевайте одежду воев. Я стар для этого. Моё место издеся. Моё оружие — слово божие, а вы бярите мечи да луки. Нонче многия отпевать надоти буде. А таперя благославляю — с Богом вас. Идите. — отец Игнатий осенил послушников. Монахи склонились в поклоне, перекрестились и молча вышли. За ними пошёл и Добрыня. У притвора он остановился и обернувшись сказал Игнатию: — Отче, из воеводиных хоромов, прорыт ход к реке. Ежели што, забярёшь самых малых дитят. Авось выживите. Не просьба то, а наказ мой, отче.
— Игнатий подошёл к Добрыне. — Стар я Добрынюшка. Остануся здеси я… Марфа поидёт. Ей и покажешь. А тартары то умны — стерегут реку.
— Да — подтвердил воевода, кивнул и заторопился из храма. Отец Игнатий остался наедине с богом. Он, не торопясь, зажег ещё свечу; долго зрел на пламя, задумавшись, и снова стал истово молиться.
Добрыня покачнулся и облокотился на стену храма, а потом повалился на мощенный брусчаткой пол притвора. Физической боли не было — саднила до немогу душа. Защитники Козельска отстояли свой град и пали — все! Они — мужчины, женщины, монахи, старики и дети — отстояли град, заплатив самую дорогую цену — себя… Смерть дочери осталась неотмщённой. Стрелу, которую он пустил в князя Дармира, когда две недели назад он организовал вылазку козельчан на позиции Батыя, принял на себя дружинник. Вылазка состоялась ночью и повергла в панику тартар, но поняв, что враг малочислен, татары напали. К тому времени дружинники во главе с Алексой успели зажечь штурмовые орудия тартар.
*А зело жаль.* — подумал Добрыня. — Отмстить насильнику не удалось, а умирать, оставив неотмщённой свою дочурку-кровинушку было стыдодно и больно. Воевода Добрыня облизал сухие потрескавшиеся губы и застонал от бессилия. Сил боле не было: ни на брань, ни войти в храм божий.
Пять бессонных ночей обороны, он почти не сомкнул глаз, да и раны давали о себе знать. Он ощупал разрубленную, в не одном месте, кривыми татарскими саблями двухслойную кольчугу, изготовленную Алексой-кузнецом, и сдержал стон; не хотелось у стен храма показывать слабость — слабость тела.
Чтобы поганцы не перешли через стены, по его приказу зажгли струги стен града и всё, што осталося деревянного, а хаты отполыхали ужо как шостый дён и превратились в уголья. Продолжал догорать весь малый, обыкновенный из многих градов и сёлений Руси, малый град Козельск… Вторый дён никто в Козельске не убирал мёртвых — некому. Смрад разложения тел людей и животных; непереносимый до рвоты запах горелой плоти; распухшие до неузнаваемости тела защитников, разъедал до боли и слёз, которых давно уж не было, глаза и пустую, неузнаваемую душу. А от удущливо-смрадных запахов не помогала и тряпица вкруг лица.
— Добрынюшка, — услышал он, словно сквозь сон и из последних сил обхватил рукоять меча. С трудом, подняв веки, словно в тумане, узрел отца Игнатия. Преподобный наклонился, приподнял голову воя: — Исчас я, погодь Добрыня. Водицы, вот принесу — священник, не скрывая выступившие слёзы, помог воеводе опереться о стену. Он осторожно снял с воя изрядно помятый в рубках шлем и оторвал от рясы кусочек ткани. — Кровушку остановить нада.
— Зачем, отче — слабо возразил воевода. Отец Игнатий обернул голову Добрыни, говоря: — Исчас, я Добрынюшка, принесу маслица лампадного, ожог у тебя на лике.
— Посидь с мною. Недолго уж — улыбнулся через силу воевода. Игнасий опустился рядом.
— Не кори себя Добрыня. Скока их порезали в близкой сече на стенах, а вылазка твоя на поганцев — слава Козельска. Детушек я отправил с Марфой. Даждь наш Бог Иисус, выживут. Монах Васил завалил вход от поганцев. Тама и смертушка яго застала. — Священник отёр кровь с лица Добрыни и продолжил. — А ты не кайся-то за люд-то наш.
— Зело жаль, не убил я Дармира — Добрыня обнял старика и поцеловал. — Давай прощаться отче.