До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать
Шрифт:
— Я был евреем, — сказал Старый Сема.
— Я русским.
— Я наполовину украинкой, наполовину еврейкой.
— Я цыганкой.
— Я белорусом.
— Я на четверть евреем, на четверть чехом и наполовину украинцем...
Покуда каждый из белого полумесяца называл бывшую свою национальность, порой невероятно сложную, похороненный все шире раскрывал глаза, так что под конец они едва не выскакивали из орбит.
— Надеюсь, ваше честолюбие, чувство пролетарского интернационализма и национальное самосознание хоть немного удовлетворены? — слегка ироничным тоном спросила Катерина. Доводов дико посмотрел на нее, неожиданно резко рванул красиво завязанный галстук и едва сумел расстегнуть непослушными пальцами ворот белой рубахи.
— Вижу, что удовлетворены, — сказала довольная эффектом этого нелепого фарса Катерина. — Однако повторяю, Осип Алексеевич, что дело не совсем в нас... Да, чуть не забыла: не меньше раскопок по нацвопросу вы обожаете почести. Вы уж простите меня, темную. Прошу эскорт!
Люди белого полумесяца медленно обогнули пышный гроб с ожившим покойником и выстроились позади него точно в таком же порядке. А из толпы вышли солдаты и матросы с пергаментно-желтыми изможденными лицами, одетые кое-как (некоторые голые до пояса, остальные в изодранных гимнастерках и тельняшках и все без исключения босые, со сбитыми до крови ногами). Юноша удивился было, почему среди них нет ни одного белого, но вспомнил преображение к прежнему виду Боруха Пинхусовича.
Чубик был среди матросов и, правду сказать, смотрелся в сравнении с другими щеголем. Он с удовольствием подкрутил усы, оказавшись прямо за спиной Доводова.
— Ну вот, теперь все в полном порядке. Правда, Осип Алексеевич? — спросила Катерина.
— Чего вы от меня хотите, — прохрипел сидящий на гробе, и это были его первые слова, сказанные здесь.
— Я же сказала: дело не совсем в нас. Раз все готово, настало время вам увидеть, кого вы убили. Миша!
Гитарист отделился от толпы, наигрывая знакомую мелодию.
— Привет, дядя, — сказал он весело, устраиваясь на полу по правую руку от Доводова. — Я тут был записан в сумасшедшие...
Явно не поняв намека, похороненный заерзал на крышке гроба, словно она сделалась вдруг горячей.
— Да ты не нервничай, дядя, — успокоил его Миша. — Я был политическим сумасшедшим, вот и все. Так что не кусаюсь, не бойся. Мне-то от тебя ничегошеньки и не надо, никакого такого зуба у меня на тебя нету. Хорошая психушка, и кормят в ней что надо. Меня и не лечили даже, просто слишком долго держали на обследовании. Правда, знаю я одного, которого лечилиотантисоветизма. Вот он тебе может сегодня сказать... А я что? Я ничего. Попеть только хочу.
Миша улыбнулся от уха до уха, потянулся, зажмурился и со смаком процедил сквозь зубы:
— Давненько я уже не играл на моей шестиструночке! Но сейчас, радипраздника я исполню специально для большого дяди... — он выдержал паузу и зловеще изрек: — ...самую свою аполитичную песенку. Никита Сергеевич обещал коммунизм через три семилетки. Как вы относитесь к сему прожекту, дядя?
Доводов с ненавистью и презрением смотрел на Мишу. Парень же изображал саму невинность, бренчал на гитаре и улыбался. Только брови его взметнулись подозрительно высоко.
— Кстати, вы не вспотели? — вдруг спохватился он и бойко крикнул: — Мышка, платочек городскому голове! А то знаете, тут некоторых поначалу то в жар, то в холод бросает, — добавил виновато.
Девица выглядела потрясающе: сбросив рваное пальтишко, платье и негодные туфельки, осталась в прозрачной рубашке, под которой виднелись кружевные трусики и лифчик.
— Бедненький товарищ Осип Алексеевич, — сказала она самым серьезным тоном, протягивая к правому виску Доводова руку с миленьким вышитым платочком. — И никто ему лобик не вытрет, не позаботится...
Доводов вскрикнул и хотел было удержать девицу, но Мышка ловко увернулась и коснулась платочком его виска. Грим начал шелушиться и с тихим шелестом опал на крышку гроба, открыв всеобщему обозрению небольшую дыру с почерневшими краями. Доводов был взбешен.
— Ой, что это?! — взвизгнула девица и закатила глаза, изображая обморок.
— Это у товарища Доводова инфаркт, — раздался голос Катерины.
— Инфаркт, — спокойно и авторитетно подтвердил гитарист. — Только не инфаркт миокарда, а пистолетный. Есть такая очень тяжелая болезнь, когда предлагают на выбор: либо позорный суд, либо пуля в лоб. Не пойму однако, зачем симптомы скрывать. У нас тут правду уважают, дядя. Обратите внимание хотя бы на эскорт: там у всех полным-полно ран, но никто же их не гримирует!
Доводов переводил ненавидящий взгляд с Миши на Мышку и обратно, однако сидел смирно, очевидно, помятуя похлопывание серебристой руки. Девица же сдернула косынку, открыв едва начавшие отрастать золотисто-рыжие волосы, сделала вид, что кокетливо поправляет прическу, мило зарделась и сказала:
— Но вас же надо пожалеть. Хоть я не Мерилин Монро и не Лолита Торес, а вы не Ив Монтан и даже не Жан Габен, я сделаю все, что в моих силах. Вообще я ничего, ведь правда? Так думали многие.
С этими словами она растянулась на полу слева от гроба, приняла весьма вульгарную позу и болтая ножками в миленьких чулочках поинтересовалась:
— Вы же были кутилой и бабником в свободное от работы время, правда?
Самые противоречивые чувства объяли Доводова. Это отразилось на его лице, выдали внутреннюю борьбу и нервно шевелящиеся пальцы. Наконец он рванулся к Мышке, но на его плечи легли руки Чубика, и матрос приказал:
— Сидеть. Сиди, смотри и слушай.
Миша запел:
— Глядите, мы не робкого десятка,
Глядите, наши руки в мозолях.
Поэтому всегда с нас взятки гладки:
Ведь мы сжимаем молоты в руках!
Ох, если нам шарахнуть постараться,
Чтоб мир капитализма сразу сдох...
До коммунизма остается
лет пятнадцать-двадцать,
А семилеток — чтой-то вроде трех.
И началась шествие.
Погибшие во время селя выстроились длинной цепочкой, по очереди подходили к гробу и молча смотрели Доводову в глаза. Потом говорили что-нибудь, кланялись и удалялись. Были здесь девушки из телефонной будки, обе в длинных белых платьях; был старичок в ушанке, ватнике, ватных штанах и в валенках, собиравший принесенный потоком воды хворост. Были и многие другие, кого Юра не знал и к стыду своему так и не узнал за полтора года тьмы. Он же подойдя к Доводову смущенно откашлялся и тихо заговорил: