До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать
Шрифт:
На голове у Юры зашевелились волосы. Да как они могут преспокойненько рассуждать обо всех этих кошмарных вещах! Как они смеют говорить спокойно!..
– А что стрясется еще через двадцать лет, по-твоему?!
– выкрикнул он в лицо Мише, подскочив к нему и нелепо жестикулируя. И получил тяжелый, точно пощечина ответ:
– Абсолютно то же самое, если живые не одумаются...
На некоторое время юноша как бы отключился от всего внешнего мира. Он не видел меланхолично устремленных в небо глаз гитариста, не слышал льющейся из-под его длинных пальцев мелодии старинного сентиментального романса. Он просто поплыл вперед мимо Мышки, пытавшейся разбудить отругивающегося со сна матроса. Как долго он путешествовал по кладбищу и где бродил, не мог сказать никто... кроме верной Сони, конечно. Именно от прикосновения ее пальцев, более осторожного и беглого, чем прикосновение к разогревающемуся утюгу намусленного пальца домохозяйки, Юра очнулся.
Светало. Бледная луна едва угадывалась за буйной кроной старого клена. В том углу кладбища, куда они попали, царило полнейшее запустение: тут и там зияли провалившиеся могилы, похожие на оставшиеся в челюсти на месте вырванных коренных зубов дыры, торчали замшелые покосившиеся памятники, напоминающие уцелевшие сточенные клыки, лежали сгнившие деревянные и проржавевшие металлические кресты. И нигде не единой надписи: ни фамилий, ни имен, ни дат жизни. Так сказать, безымянно-интернациональная кладбищенская свалка.
– Зря я наверх вышел. Нечего тут делать, - проговорил наконец Юра.
– Да, плохо как-то все получилось. Как-то... не так, - согласилась Соня.
– Впрочем, я не раз звала тебя. Надо было уйти, и все. Ты сам решил остаться.
Юноша сконфуженно посмотрел под ноги, потому что это было действительно так.
– Тебе тоже не понравилось?
– спросил он.
– Не люблю пьяных. От них так и жди глупостей. Вот когда ты только вышел, тоже был не лучше их, между прочим. Опьянелотземли. Потом, правда, угомонился. Ну, Чубику я не удивляюсь, ему стоит только подумать о поминальном угощении...
– девушка поморщилась, и Юре неизвестно почему пришло в голову, что тесамые немецкие солдаты, которые оборвали жизнь Сони, наверняка были пьяны, и может именно поэтому она почти все время молчала на посиделках; однако он благоразумно промолчал.
– Но Миша! И эти его намеки...
Юноша резко обернулся, в отчаянии схватил Соню за плечи и заглядывая ей в глаза быстро-быстро зашептал, захлебываясь словами:
– Так это неправда? Скажи: неправда! Ему все это мерещится, да? Он выдумал? Конечно же выдумал! Это не может быть правдой, не может все повториться через двадцать лет, чтоб еще кто-то так же вот мучался в этой клятой темноте...
Девушка отвернулась и заговорила невпопад:
– Знаешь, что со мной приключилось в прошлый Духов день? Я тоже летала по кладбищу, только совсем одна, и вдруг наткнулась на воровку. Старая такая бабка, грязная, будто кто ее пожевал, выплюнул и вывалял в преогромнейшей луже. Она собирала еду и цветы с могил, чтобы потом продать, а как меня увидела...
Соня натянуто улыбнулась. Юра встряхнул ее и повторил:
– Нет, скажи мне: Миша соврал? Не увиливай.
Девушка медленно повернула к нему лицо и медленно, мучительно медленно выдавила:
– Не похоже... Просто говорить такое... тебе... ему не стоило...
В ветвях клена отрывисто просвистела пробудившаяся ото сна пичужка. Рассветное небо помрачнело, искривилось, заколебалось, завертелось.
Опустившись на колени и закусив губу Юра ныл. Соня стояла над ним с потерянным видом, ласкала его как маленького, изредка наклоняясь целовала в темя и непрерывно твердила:
– Не думай об этом. Ты ничего не сможешь сделать, ничего не сможешь...
Громкий петушиный крик зазвучал откуда-то изнутри.
Не было петухов на кладбище и быть не могло. Вот разве у куреневских частников... Но радостное звонкое кукареканье повторилось, и теперь было яснее ясного: рождается оно не во внешнем мире, а именно в груди, где-то под ложечкой. Рождается, когдабьетназначенныйчас.
Свет ясного утра окончательно померк. Над головой сомкнулся черный потолок, утыканный мочалковидными корешками трав.
– А я не хочу сидеть сложа руки! Все равно не хочу...
– Ты не сможешь...
– Что я должен смочь? Что сделать?
Что?..
За дверью грохнуло, Аня пронзительно завизжала. Запахло паленым. Тяжело затопали взрослые, загалдели.
Сжимая в руках выпускную фотографию, Света вышла в коридор. Оказалось, мальчишки во главе с Ростиком устроили не совсем удачный запуск самодельной космической ракеты, за что были несильно (ради праздничной встречи родителей) отшлепаны и водворены в детскую “под домашний арест”. Ничего страшного.
Тетя Рита и дядя Игорь в четыре руки вымакивали тряпками воду, оставшуюся на полу после скоростного тушения микропожара. Девочка терпеливо дождалась, пока они освободятся, не зная с чего начать, без обиняков спросила мужа тети Риты:
– А кто это такой?
– ткнула пальцем в нижний ряд группового фото и виновато пояснила: - Я там “Пионер” смотрела, достала случайно.
Дядя Игорь окинул Свету с фотографией торопливым взглядом, сказал: “Айн момент!” - вымыл в ванной руки, вернулся, посмотрел на портрет Юрия Петриченко уже гораздо более осмысленно и ответил почти не скрывая неприязни:
– Это Юрка. Только я с ним не дружил особо, да и никто из наших, кажется, не дружил. Хлюпик он был, этот Юрик-жмурик. Что называется, соплей перешибить можно, извини за грубость.
– А что с ним стало?
– спросила девочка. Из кухни тетя Рита крикнула, чтобы дядя Игорь шел помогать ей. Он прокричал в ответ: “Сейчас бегу!” - но вместо этого опустился на корточки перед Светой, внимательно посмотрел ей в глаза и спросил:
– Почему ты решила, что с ним что-нибудь стало?
Света молчала, не зная, что ответить. Дядя Игорь покусал немного нижнюю губу и задумчиво сказал:
– Но ты права, как ни странно. С ним действительно стало. Он погиб.
Девочка широко раскрыла разом забегавшие глазки и прошептала:
– Где? Когда?
– А ты что, знала его?
– с сомнением спросил дядя Игорь. Света упрямо молчала. Из кухни донесся отчаянный крик тети Риты: “У меня чайник крутого кипятка, я не могу так стоять!” Дядя Игорь взял ладони девочки левой рукой, правой погладил их и морщась тихо проговорил: