До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать
Шрифт:
– Федя не обидится, - уверенно сказала девица.
– Какой водке убыток, если ее нюхают? Это как показать парню ножки до нельзя, а последняя сопливая шалава знает, что за показ денег не берут. И вообще Федя не куреневский жмот, как некоторые.
Юра попытался сказать Мышке что-нибудь резкое (пусть знает, как обзываться жмотом!), но Чубик заорал:
– Ах, Федя, тельняха-парень, душа-человек!
– и довольно мелодично пробасил:
– Раз вахту не кончил, не смеешь бросать!
Механик тобой недоволен.
Ты доктору должен пойти и сказать,
Лекарство он даст, если болен.
Его грубые толстые пальцы извлекали из баяна такие звуки, что всем хотелось рыдать над судьбой несчастного больного кочегара, тело которого через несколько куплетов должна была поглотить морская пучина.
– Ну, заладил, - проворчал гитарист.
– В самом деле, давайте повеселее, а то как-то грустно все выходит, - встрепенулась Соня.
– Миша, сыграй-ка нам что-нибудь смешное.
– Ага, давай мою любимую: “В пещере каменной нашли наперсток водки”, - заказала Мышка.
– Не получится, - возразил гитарист, помычал и хрипло запел:
– Добры молодцы-менты
рученьки выкручивают,
Струны рвут, гитару топчут,
не дают попеть.
Зря вы, дяденьки сержанты,
инструментик мучаете!
Песня - друг и песня - враг,
это как смотреть.
Вы мне в душу наплюете -
я ее отмою
Звуком чистым, нефальшивым
серебристых струн.
Вы мне глотку разорвете -
думаете, взвою?
Нет, умею я молчать,
пусть я и болтун...
– Если тебе глотку разорвать, ты просто не сможешь издать ни звука, - рассудительно заметила Соня. Миша нехотя возразил, что для искусства сложения песен это не имеет принципиального значения. Но его бесцеремонно прервала девица:
– Да на кой ляд ты вообще завел про ментов?! Менты - суки все до единого! Ненавижу их.
– Я тоже не очень-то люблю, но это непринципиально, - спокойно сказал гитарист.
Мышка отреагировала на его возражение довольно странным образом. Она вскочила, словно подброшенная скрытой пружиной и принялась сыпать отборнейшей руганью в адрес милиции и “всяких пижонистых умников”, которые понахватались ученых слов и которым плевать с высокой колокольни на нее и ей подобных... м-м-мать их растакую! Устав наконец ругаться, девица побежала между могилами не разбирая дороги. Было странно видеть, как ее туфельки с отломанными каблуками мелькают в воздухе, совершенно не касаясь земли.
– Что это с ней?
– не понял Юра.
– Так, ерунда. Атавизм земной жизни. Рецидивчик. Но и я хорош, - гитарист потянулся и сел. Теперь стало особенно заметно, что он действительно утратил прозрачность, так как заслонил худыми плечами лежащие ниже по склону братские могилы.
– Я тоже хорош, потому что косынка на ее голове говорит сама за себя,– многозначительно добавил Миша.
– О чем говорит?
– переспросил Юра. Гитарист посмотрел на него с жалостью, вздохнул и объяснил:
– Если бы об этом спросила Соня, ничего странного в этом не было бы, а так... Ты же знаешь, чем Мышка кормилась. А наше идиотское государствообывателей не просто молчаливо осуждает такой способ зарабатывания денег, но изобретает также весьма оригинальные методы борьбы с крошками. Потому однажды, в одну прекрасную ночь Мышку, в поте задницы своей отрабатывающую хлеб насущный без масла, мент и два дружинника застукали прямо под забором и тут же наголо, “под ноль” постригли, вернее, побрили. Поэтому она все время в платочке.
– А у тебя они тетрадку со стихами отобрали, - понимающе сказала Соня.
Взревел баян, но Чубик не проснулся, а мешком повалился на левый бок вместе с инструментом.
– Гораздо хуже, - Миша задумчиво поцокал языком.
– Это было, когда меня брали. Я удрал на небольшую свалку. Мне оставалось сунуть тетрадь в мусорную кучу, но я... не мог. Просто не мог, чтобы...
Он помолчал и пояснил:
– Рожать детей - привилегия женщин. (Юра постарался не слышать этих слов.) Мужчины не смиряются однако с этим и тоже стремятся родить, только уж каждый на свой лад и в меру своих способностей. “Не мышонка, не лягушку, А неведому зверушку”, - Миша нервно засмеялся.
– Я все эти песни... тоже будто рожал. Это были - мои дети, – голос гитариста дрогнул.
– Пусть ублюдочные, никчемные, но - дети. И я не мог допустить, чтобы трупы моих детей плавали в ядовито-зеленых лужах и заживо гнили! Сначала я подобранным там же осколком оконного стекла резал им горло...
– Кому?!
– ужаснулся юноша.
– Стихам, - тихо сказала Соня.
– Стихам, - так же тихо подтвердил гитарист, потом перевел дух, словно запыхавшись после долгого бега.
– Я брал тремя пальцами: большим, указательным, средним, - каждую страницу и несколькими взмахами кромсал ее, - Миша чеканил слово за словом.
– Когда же увидел, что дело продвигается слишком медленно, а меня вот-вот накроют, принялся резать сразу по пять страниц. Затем скомкал все эти бумажные трупы и поджег их. Надо сказать, все сгорело неожиданно быстро, лишь вот эта песня, уже подожженная, непрерывно взмывала в небо в потоке горячего воздуха. Пламя тронуло листок по краям, однако несколько раз гасло. Вот что там было...
Миша запрокинул голову и продекламировал:
– А люди - две половинки
Разорванного сердца.
А им бы соединиться,
Чтоб вместе друг с другом биться.
А им бы не расставаться
Даже и после смерти.
Но боги, жестокие боги
За ними шпионят строго,
И люди ищут вслепую.
И очень часто - напрасно...
– Мои стихи не хотели сгорать! Они корчились в пламени, задыхались в дыму, задыхались перерезанным горлом... Особенно эта. Собственно, это песня тоже, просто я так и не успел положить стихи на музыку. Я сделал это перед самым концом воли и никому еще не успел спеть. Так и не успел...