До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать
Шрифт:
Гитарист склонился так, что коснулся лбом струн, прошептал:
– Это было страшно. Страшно! Вы не поймете. Убить их, чтоб не достались, кому не надо. Самому зарезать и сжечь собственных детей... Не поймете, - и умолк. Спустя некоторое время Соня осторожно тронула юношу за рукав и показала жестом: мол, пойдем отсюда.
– А ты говоришь: любить ментов! Суки они.
Мышка вышла из-за гранитного памятника хмурясь и поправляя немного сбившуюся косынку. Юра остался сидеть и промолчал. Вообще-то он не говорил, что милицию надо любить, хотя и не совсем был согласен с девицей. Причина тому была чрезвычайно проста: за время работы на стройке его дважды посылали “на дружину” вместе с Колькой Моторчиком. Правда, ничего особенного там не происходило, никаких чрезвычайных происшествий. Посидели в дежурке, вяло покалякали, попили чаю (Юра жалел, что с ними не было Веньки; уж тогда бы время прошло гораздо интереснее!). Нацепив красные повязки прошлись по улицам. И все. Но вдруг Миша и Мышка узнают, что он... ну, тоже вроде дружинника. Тоже сука.
Юра недовольно засопел.
– Тем не менее нечего раздражаться по поводу ментов, как ты. Они тоже люди, и жить им чем-то надо. Конечно, способ их жизни их не оправдывает, но и тебя не оправдывает твоя ненависть, - глухо сказал гитарист. Девица странно посмотрела на него и протянула:
– Чи-во-о-о?
– Ругаться, говорю, не надо. И презирать их нечего, - голос Миши окреп, он смотрел теперь прямо в глаза Мышке. Та сказала с сожалением:
– От кого я все это выслушиваю! Они упрятали тебя в дурдомчик, загнали в угол, заставили сжечь стишки - и ты говоришь такое. Да тьфу на тебя после этого!.. Между прочим, раньше ты говорил по-другому.
– Ну и дурак был!
– огрызнулся гитарист.
– И если из-за этого (да, именно из-за этого! Что ты на меня уставилась?!) подох как собака, значит, туда и дорога. И дурак был, что не успел ничего сделать, кроме как позубоскалить.
Соня вновь подала юноше знак, однако он не двинулся с места, удивленный словами Миши не меньше его подруги.
– Кого-то ты мне напоминаешь, - девица подозрительно смотрела на гитариста. Тот устало вздохнул.
– Слушайте, у вас есть великолепная возможность пообщаться с Борухом Пинхусовичем и с его знакомыми, а вы ею не пользуетесь. Да поймите вы наконец...
– Мне и так все ясно. Вот от кого ты набрался, - девица зло зыркнула на Соню.
– Ну спасибочки тебе огромное, моя дорогая! Я-то как дура радовалась, что вот, мол, приличная девка, а ты... познакомила! И за дедушку твоего спасибо, и за Старого Сему, и за эту... ну, которая тоже стихи писала... Телега, что ли? Видно, накатали на нее “телегу”, вот и назвалась. Тоже мне, высшие обитатели в белых шмотках. Тьфу! Ни презирать, ни ненавидеть толком не умеете. А я вот буду. Буду, хоть кол на голове теши!
Юре очень не нравилось, что Мышка столь яростно напустилась на Соню. Однако он почему-то не решался вступиться за девушку. Не то чтобы боялся разбушевавшуюся девицу (хотя, если честно, то боялся тоже). Однако нечто неопределенное непреодолимо удерживало его в гораздо большей степени, нежели страх...
Взглянув на Соню и на Мишу юноша все понял: эти двое были на удивление спокойны! Словно весь гнев Мышки предназначался не им, а кому-нибудь другому, совершенно постороннему. Соня даже доброжелательно улыбалась. Девицу это лишь еще больше бесило. Но гитарист справился с ней на удивление легко. Он щелкнул пальцами (словно на встроенный в Мышку выключатель звука нажал) и заговорил медленно и тихо:
– Ты путаешь две абсолютно разные вещи. Не умеют ненавидеть низость, подлость и лицемерие одни только блаженненькие да беззубые от природы олухи царя небесного. Мы же умеем ненавидеть, но понимаем, что ненавидеть просто нельзя. Это вредно.
– Кому? Сукам?
– ехидно спросила Мышка. Однако юноша почувствовал скрытую неуверенность в ее голосе. Так отличается звук треснувшего колокольчика от ясного заливистого звона целого.
– В первую очередь тебе самой. Но и остальным не менее. Сонин дедушка (спасибо ему!) говорит очень умные вещи, однако зачастую недосказывает их до конца. Мне тяжело судить, почему он так делает: то ли нехочет,нежелает додумывать; то ли ему попросту неинтересно ломать голову над такими мелочами, которые на наш взгляд очень даже не мелочи; то ли не находит нужным говорить всего, чтобы мы могли хоть немножко развить наши мозги.
– Поехал морали читать, как в детской комнате милиции, - Мышка шумно вздохнула и отвернулась. Гитарист продолжал как ни в чем не бывало:
– Да какая разница, кто кого ненавидит: ты - или тебя?! Важно, что ненавидит живой человек. Ненависть копится в воздухе, как зависть, подлость, тупость. Как всякое зло. В конце концов это и приводит к беде, к ужасу! Вот в этом и состоит правда, такая простая и элементарная, что мы, разумные болваны, никак не можем додуматься до нее, пока нас не нагонит пуля или не утопит в грязи!
Юра задрожал и медленно, чрезвычайно медленно встал. Это была разрядка копившегося с момента выхода наверх душевного напряжения. Он знал, чувствовал, что не все еще произошло, что впереди самое-самое на сегодня. И вот это самое-самое пришло со словами Миши:
– Мы перестали учиться на чужих ошибках, а судьбе это надоело. И теперь она отыгрывается на каждом поколении, примерно раз в двадцать лет. Нет, вы слушайте!
– воскликнул он, видя, что Юра пятится, а Мышка пытается зажать ладонями уши.
– Слушайте. Бабий Яр начался в сорок первом, это Сонина беда. Наша беда случилась ровно через двадцать лет, в шестьдесят первом. И все это в одном и том же городе, более того - в одном месте! Хотите проверить, отбросьте еще двадцать лет. Что выходит? Гражданская война, когда отец шел на сына, брат на брата, разруха, засуха на Украине и конечно же голод. Попробуйте после этого сказать, что я не прав!
Никто не возражал Мише, настолько страстно и убедительно он говорил. И никто не ожидал такого окончания праздничных посиделок над стаканчиком водки у памятника Федору Величковскому. Всеобщая подавленность выразилась в грустном вопросе Сони:
– Ты сам до этого додумался или как?
Гитарист как-то неопределенно улыбнулся и ответил:
– Разумеется сам. Тут и думать нечего, все яснее ясного.
– А кому-нибудь еще говорил? Хотя бы дедушке...
– Нет, пока только вам. Но думаю, что к сожалению я прав.