До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
Шрифт:
Однако сейчас миллионеры несли сплошные убытки.
Тагиев принял гостей в комнате, украшенной знаменитыми табризскими коврами. Сам он полулежал на обитой атласом тахте и перебирал худыми старческими пальцами янтарные четки, необычайно важный, рыжебородый, в турецкой феске, которую не снимал и дома.
— Садитесь, господа, — сказал он, показывая рукой на инкрустированные перламутром кресла. — Я позвал вас, чтобы выразить вам свое неудовольствие. Вы знаете по какому поводу. Дальше так продолжаться не может, и надо принимать меры.
— Что же вы
Тагиев уклонился от ответа. Он уже принял решение и теперь лишь тянул время, не рассчитывая на то, что Гукасов, а тем более пристав скажут что-либо умное.
— С кем мы воюем, господа! — воскликнул он. — С нищими, недостойными занять место у стен мечети. Они бунтуют оттого, что не хотят работать. Тот, кто хочет и умеет работать, может достичь всего! — Он взглянул в угол комнаты, где на украшенной золотом подставке лежал деревянный, обшарпанный куртан — приспособление для переноски тяжестей на спине. — На этом куртано я за гроши таскал сундуки богатым людям. Вот с чего начинал гаджи Зейнал Тагиев!
— Да, да, да, это всем известно, достопочтенный гаджи, — пробормотал пристав, расплываясь в подобострастной улыбке.
Больше Тагиев о себе не рассказывал. Он не стал вспоминать о караульщике нефтепровода Зейнале Тагиеве, который из казенной, положенной ему как сторожу винтовки прострелил трубу и, подкупив полицию, целый год продавал беднякам добытую таким способом нефть. На вырученные деньги он купил крохотный заброшенный участок, копнул на нем землю, и из нее ударил невиданной силы фонтан нефти.
— Они бунтуют, потому что не хотят работать, как в свое время работал я, — продолжал Тагиев. — И их надо было проучить…
— Вы показали всем нам пример, достопочтенный гаджи, — сказал Гукасов.
Тагиев кивнул… Пример он действительно показал. Когда началась забастовка, он не стал разговаривать со своими рабочими, а вызвал по телефону казаков.
— И все же забастовка продолжается. — Гукасов сокрушенно покачал головой.
— Поэтому я и позвал вас, достопочтенный Аршак. — Тагиев поднял на него выпуклые холодные глаза. — Выход я вижу только один: вам, Аршак Осипович, надо немедленно связаться с вожаками этой шайки и узнать их условия.
— Вы это поручаете мне? — Гукасов не на шутку испугался. — Они могут меня убить.
— Возьмите охрану… Более подходящей кандидатуры, чем ваша, я не вижу… Кто у них там главари? — Тагиев посмотрел на пристава, который при этом поспешно вскочил с места и вытянулся:
— По имеющимся у меня сведениям, ваше превосходительство, к таковым относятся Енукидзе, Фиолетов, Монтин и Стуруа.
— И это все? — в голосе Тагиева звучала явная насмешка.
— Все, ваше превосходительство.
— Вы плохо работаете, пристав. К сожалению, их гораздо больше…
Вацек и Фиолетов встретились в маленьком тесном дворике механической мастерской, принадлежавшей владельцу по имени Гога. Гога умел все. Он чинил часы, паял прохудившиеся кастрюли, вытачивал ключи и гравировал на металлических сосудах посвящения, вроде «Господину начальнику от любящих ого подчиненных». И еще Гога предоставлял свою квартиру подпольщикам.
Сейчас он сидел в мастерской и должен был в случае опасности дернуть за шнур, который вел к звонку во дворе.
Дворик выглядел уютно: колодец, возле которого стояло ведро с веревкой, вкопанный в землю стол под старым платаном. На столе лежала потрепанная колода игральных карт и два арбуза — начатый и целый.
— Так на чем мы остановились? — спросил Монтин, отрывая взгляд от листа бумаги.
— На том, что наша стачка делает успехи, — ответил Фиолетов.
— Совершенно верно, Ванечка. — Он взялся за карандаш. — «Стачка в Баку делает поразительные успехи. Вот уже третью неделю не дымят кочегарки, на вышках не бурят и не тартают…»
— «Конка стоит, — продолжил Фиолетов. Он шагал по двору из угла в угол, вопросительно взглядывал на Монтина — правильно ли говорит — и шагал дальше. — Команды прибывающих судов немедленно присоединяются к забастовке. Бастуют маляры, сапожники, даже приказчики местами бросают работу…» Ну помогайте же, товарищи! Иван Прокофьсвич! — Он ненадолго замолчал, глядя на Вацека.
— Ну что ж, пиши, Петр Васильевич: «Эти успехи, эта скованная железом солидарность пролетариев поразили до глубины души наших нефтяных королей, всех этих нобелей, ротшильдов, манташевых, воображающих, подобно всем королям, что их царство вечно. Они чувствуют, что наступает конец их бесконтрольному распоряжению трудом и жизнью тысяч и десятков тысяч людей. И они решили бросить нам подачку. Вчера парламентеры нефтепромышленников — управляющий советом съезда и его помощник явились на сходку и пробовали увещеваниями усмирить „непокорных рабочих“. Но из этого ничего не вышло…»
— А ведь здорово мы их тогда отшили! — Фиолетов Улыбнулся, вспоминая, в какой спешке ретировались эти Два нефтяных туза, красные от негодования, от неуступчивости рабочих, которые в ответ на их обещания повысить наградные и своевременно выдавать рукавицы дружно крикнули им: «Вон!»
— А помните…
Монтин запнулся. Над дверью тихонько звякнул колокольчик.
— Спокойно, товарищи… Ванечка, раздавай карты.
Монтин быстро подошел к ведру, бросил на дно исписанные листы бумаги, сверху положил арбуз и опустил ведро в колодец.
— Чей ход? Твой, Иван? — спросил он нарочито громко.
В эту минуту дверь из мастерской резко распахнулась, и на пороге появились полицейский и городовой, оставшийся стоять у входа.
— Господа, я должен сделать у вас обыск, — сказал полицейский.
— Но какому праву? — поинтересовался Фиолетов. Обыск при нем производили первый раз, но он не испугался.
— Я бы советовал вам не спрашивать об этом, молодой человек.
Хорошо наметанным глазом полицейский оглядел всех троих.