До свидания, мальчики, до свидания, девочки..
Шрифт:
Через несколько мгновений бойцы поредевшей роты Василия Попова с заросшими щетиной, черными обветренными лицами поднялась по команде из укрытия и сделали отчаянную попытку передвинуться по лощине. Впереди Василия разорвалась мина. Василий смог только увидеть столб черной земли и пыли. Осколок мины пробил ему каску, второй – попал в правую руку.
Вязкая, липкая тьма навалилась тяжелой массой, поглотила бойца, придавила к земле.
По улице Свердлова вдоль уцелевшего каменного забора, густо заросшего плющом, торопливым шагом, стуча сапогами, шла худенькая темноволосая девушка-сержант в военной форме. Девушка очень спешила. Она шла из военкомата, где ей выдали справку о демобилизации для получения паспорта и других необходимых документов в евпаторийское отделение милиции. Послевоенная Евпатория представляла собой печальное зрелище. То тут, то там попадались развалины домов, а уцелевшие здания были изрешечены пулями и осколками снарядов. По дороге попадались военные машины, грузовики, спешили куда-то люди с суровыми озабоченными лицами, лошади тащили повозки с узлами и скарбом. На всем сквозил отпечаток недавних событий, перевернувших всю жизнь горожан. Не было ни одной семьи, по судьбе которой не прошлась бы война своими страшными стальными гусеницами. Почти третья часть населения довоенного города была расстреляна. Две с половиной тысячи евпаторийцев погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Да и сам город был почти полностью разрушен. Портовые причалы взорваны. Из тридцати шести здравниц Евпатории ни одна не уцелела полностью. Пляжи были изуродованы воронками, окопами, дотами. Немцами были взорваны электростанция, морпорт, все причалы. Промышленные предприятия, транспорт, коммунальное хозяйство – все было искорежено и уничтожено. Некогда пышно цветущие парки и скверы довоенного курорта – гордость Евпатории – были искалечены до неузнаваемости, на месте многих из них зияли пустыри и воронки. За годы пребывания на евпаторийской земле фашисты вырубили ценнейшие породы деревьев и кустарников. Так выглядела Евпатория в тот первый послевоенный год. Такой она встречала бывшего комсорга 10-Б, гвардии сержанта зенитно-пехотного полка, комсомолку Раису Штейнберг, вернувшуюся с полей сражений и фронтовых дорог в родной город.
В паспортном столе, куда прибыла девушка, отыскав уцелевшее административное здание, было не протолкнуться. Люди сидели на подоконниках, стояли вплотную в коридоре. Длинная очередь растянулась вдоль лестницы и заканчивалась на улице у входа. Многие из присутствующих были увечные, перевязанные, на костылях, почти все – военные, бывшие фронтовики, вернувшиеся с войны. Раиса заняла очередь и приготовилась к многочасовому ожиданию. В то время, когда она разговаривала с одной из знакомых женщин, ее окликнули по имени. Голос принадлежал высокому, невероятно худому слепому парню с металлической тростью в руке:
– Рая? Рая Штейнберг?.. Это ты?.. Я узнал тебя по голосу. – Рая обернулась на оклик. В лице этого парня, изборожденном ранними морщинами, она уловила какие-то знакомые черты. Но так и не смогла узнать, кто это.
– Я – Вася, Вася Попов, твой одноклассник…, – тихо проговорил парень и весь подался вперед. По его худому, изможденному лицу пробежало нечто вроде улыбки. Невидящие потускневшие глаза смотрели мимо Раи.
Рая глядела на парня непонимающими глазами. Когда он назвал себя, она вздрогнула. Мгновение – и она, протянув руки, со слезами бросилась ему на шею, крепко обняла.
– Вася, Вася, Василек!.. Неужели это ты?..
Вся очередь повернулась лицом к парню и девушке. Мужчины нервно закуривали. Женщины вытирали слезы. Встретившиеся одноклассники гладили друг друга по волосам, вытирали глаза. И снова крепко обнимались. Обнимались и плакали.
– Призвали меня в ВВС, – коротко по-военному начал свой рассказ Василий, когда они с Раисой примостились на одной из уцелевших скамеек в скверике Коммунаров. – Привезли нас в Майкоп – в летное училище. К этому времени положение на фронтах складывалось критическое. Минск пал. Шли тяжелые бои под Смоленском. Наши войска терпели поражение, отступали, сдавая один город за другим. Учить нас было некогда и нас перевели в наземные войска. Наш курсантский корпус влился в морской, который стоял под Ростовом. Здесь мы приняли сражение. Потеснили немцев, заняли Ростов. Под Таганрогом в боях впервые я получил ранение, после лечения в Краснодарском госпитале был направлен в Северную Осетию в город Орджоникидзе, во 2-е командное училище, где после кратковременного обучения получил звание младшего лейтенанта. На Кавказе тогда шли тяжелые бои. К этому времени немец пошел в наступление со стороны Ростова в направлении на Сталинград, и нашу часть перебросили туда. В районе станицы Пролетарская через реку Маныч пролегала железная дорога. Здесь мы стояли насмерть. Наша задача была держать оборону, не пропустить врага через дамбу на Краснодар. Бои здесь шли тяжелые. Попали в окружение. В этом бою был ранен, контужен, попал в плен…
Вася говорил отрывисто, коротко. Каждое слово давалось ему с трудом. Нелегко было делиться тяжелыми воспоминаниями. Достал горсть махорки, свернул цигарку, чиркнул спичкой, закурил.
– Не помню, сколько времени я пролежал без сознания. Когда открыл глаза – увидел вокруг себя фашистов в серых касках и с автоматами. Пошарил вокруг себя руками. Около меня не было ни пистолета, ни винтовки, ни гранаты. «Вот сейчас все кончится», – подумал я и решил принять смерть стоя – как достойно русского солдата. Из последних сил на дрожащих ногах поднялся я во весь рост и взглянул своей смерти в глаза. Они окружили меня. Что-то залопотали, расхохотались. – Стреляй, в душу мать!.. – не выдержал я. Один из них ударил меня прикладом по голове, я пошатнулся, но устоял. Другой ткнул дулом автомата, указывая на дорогу: «Форвертс!»
Я пошел. По лицу моему сочилась кровь, я кашлял и плевался кровью, правая раненая рука висела плетью, и рукав был пропитан кровью и уже высох. Но я шел, не чувствуя боли, ожидая, что вот-вот все это кончится в одно мгновение. Выстрелом в голову сзади.
Возле оврага нас всех, попавших в плен, собрали и построили. Большинство из нас были раненые. Многие не могли встать и их тут же пристреливали из автоматов. Затем из строя были отобраны командиры, комиссары и все, кто по внешности походил на евреев. Их оказалось человек двадцать. Всех расстреляли на наших глазах.
Под конвоем, в походной колонне под проливным дождем погнали нас по дороге. Несколько раз звучала команда «бегом». Многие из тяжелораненых не выдерживали, падали, и тогда раздавалась автоматная очередь. Меня лихорадило, трясло, я задыхался, нестерпимый кашель мучил меня, ныла рана на руке, которая плетью висела вдоль туловища. Несколько раз у меня темнело в глазах, и я проваливался в какую-то красную бездну, но рядом идущие товарищи не давали мне упасть. Не помню, сколько времени прошло, но пригнали нас в открытое место, огороженное колючей проволокой возле какой-то деревеньки. Это был лагерь-распределитель под открытым небом. Три дня не кормили вовсе, давали только мутную воду. То тут, то там умирали тяжелораненые, многих из них пристреливали. Затем нас отсортировали и таких, как я – «нетяжелых», переправили в Житомир, в госпиталь для военнопленных. Военврач третьего ранга – из пленных – осмотрел меня и поставил неутешительный диагноз: разрыв легких, туберкулез. Он посоветовал мне не говорить об этом, иначе меня «отправят туда, откуда не возвращаются». «Нечем мне тебе помочь, – тяжело вздохнул он, – но ты – сильный, молодой, ты должен жить. Теперь все зависит только от тебя. Если захочешь – будешь жить! Борись!» И научил меня лечебной гимнастике. Не знаю, как мне удалось победить болезнь и выжить. Сказалось мое спортивное прошлое, я не хотел умирать, воля к сопротивлению у меня была велика. К тому же я ни на минуту не переставал думать о побеге – надежда придавала мне силы и веры в себя. Из последних сил выполнял указание врача, хотя какие тут силы при тяжелом каторжном труде по 20 часов в сутки и суточном пайке в 300 граммов сырого мякинного хлеба и бурды с гнилыми овощами. Но организм выстоял. Лихорадить меня перестало. Затянулась рана на руке – пуля прошла навылет, не задев кости. К этому времени нас уже перебросили этапом в лагерь для военнопленных под Нюрнбергом. Это был большой международный лагерь, в котором пребывали пленные из разных стран: американцы, чехи, поляки, англичане. Нас, русских, держали отдельно. Лагерь находился на окраине города, был огорожен в несколько рядов колючей проволокой. Спали мы в бараках – бывшей свиноферме – на голом каменном полу, посыпанном кое-где прелой соломой, сбиваясь в кучу, чтобы теплее было. Тяжкий изнурительный труд, голод, постоянные побои и унижения – все это было причиной постоянных смертей. Автоматные очереди слышались то там то здесь. Пристреливали «недисциплинированных», «ленивых», «строптивых», больных и просто под настроение для забавы. Трупы свозили в груды и закапывали в одной общей яме.
На тот момент сдружился я с тремя товарищами: один из них с Урала, другой с Черниговщины и третий – сибиряк. Задумали вместе бежать. Один из ребят оказался военным инженером. Он-то и продумал план побега. В нескольких метрах от барака, возле самой ограды из колючей проволоки, упираясь в нее, стояла скамья. Наш товарищ рассчитал, что под тяжестью давления она прогибается и образуется небольшой проем. Вот через этот проем мы и отважились бежать в одну из дождливых туманных ночей и в отсутствие на этот момент охраны на этом участке. Сначала нам сопутствовала удача – в ту ночь туман стоял густой, как молоко, особенно в низинах. Где ползком, где, сгибаясь, проскочили мы самый опасный участок и двинулись по полю под прикрытием непогоды. Держались низинки, чтобы не обнаружиться. Только сил-то своих не рассчитали. Нам бы побыстрее двигаться, чтобы за ночь побольше пройти, но мы были настолько слабыми и истощенными, что передвигаться могли только рысью кое-как. От голода нас шатало в разные стороны. Запастись мы смогли лишь только несколькими горстями подсолнухов, а в деревни заходить боялись – чужая земля, враг кругом. К вечеру залегли в кустах возле оврага и тут слышим – лай собак и треск мотоциклов все ближе и ближе. Собаки сыскные вышли на наш след, а уйти по немощи своей далеко мы не смогли. И вот они показались из-за пригорка. На одного из наших товарищей спустили разъяренных псов, и они на глазах у нас в один миг разорвали его в клочья. Нас, оставшихся, дали им волю покатать по земле, а потом в последний момент оттащили. И все это время гнилье фашистское гоготало и улюлюкало, забавляясь этим кровавым спектаклем.
Приволокли нас в лагерь окровавленных, оборванных, грязных, бросили в сарай, а на другой день для устрашения всех устроили показательный суд над нами. Поставили садистское условие: кто сумеет дважды пройти перед строем, осыпаемый ударами плетей верзил из лагерной охраны, останется жить. Вконец избитый, первый из оставшихся в живых участников побега, упал. Считали до десяти. Из последних сил мой товарищ пытался подняться, но потерял равновесие. Его тут же пристрелили. Мне выпало идти вторым. В одну сторону удалось пройти, шатаясь, до крови прокусывая губы, чтобы не закричать, не потерять сознание. В конце отмеренного пути я почувствовал, что теряю равновесие, земля стала раскачиваться подо мной и я, повернувшись в обратную сторону, упал. Я захватил руками горсти земли, уткнулся головой в мягкую грязь и почувствовал, что мне хорошо лежать, и пусть уже будет, что будет. Но тысячи горящих глаз моих товарищей с надеждой и верой смотрели на меня и поднимали с земли. «Фюнф, зекс, зибен, ахт…». Я собрал остаток всех своих сил и невероятным усилием воли заставил себя подняться на подгибающихся ногах. Плети со свистом опускались на мою спину, но я дотянул до конца этого ряда. Расстрел мне заменили каторгой на электродной фабрике – Кондратии. Такая была полувоенная фабрика, на которой работали одни военнопленные. Все, кто работал в этих вредных цехах, были обречены. На фабрике выпускали электроды для прожекторов и подводных лодок. Особенно тяжело было тем, кто работал в горячих цехах. Гарь, смола, угольная пыль – все это смешивалось с парами сернистого газа. Людей в такой обстановке невозможно было разглядеть. Мне повезло – я попал в упаковочный цех. После этого я снова предпринимал несколько попыток побега, однажды даже раздобыл карту местности, но карту обнаружили, и я отделался двадцатью сутками лагерной тюрьмы и тяжелыми побоями, в перерывах между которыми я падал – таким образом давая себе передышку, чтобы отдохнуть…
Конец ознакомительного фрагмента.