Добавление к сопромату

Еременко Александр Викторович

«О чем базарите, квасные патриоты?..»

О чем базарите, квасные патриоты? Езжайте в Грузию, прочистите мозги. На холмах Грузии, где не видать ни зги, вот там бы вы остались без работы. Богаты вы, едва из колыбели, вот именно, ошибками отцов. И то смотрю, как все поднаторели, кто в ЦэДээЛе, кто в политотделе… Сказать еще? В созвездье Гончих Псов. Но как бы вас масоны ни споили, я верю, что в обиду вас не даст Калашников, Суворов, Джугашвили, Курт Воннегут, вельвет и «адидас»!

Реплика в полемике

Сестры, память и трезвость, когда бы я знал вашу мать, я бы вычислил вас ни с того, так с другого конца. Впрочем, что тут, действительно, думать и копья ломать? Мы же знаем отца.

Сонет

Как

хорошо у бездны на краю загнуться в хате, выстроенной с краю, где я ежеминутно погибаю в бессмысленном и маленьком бою. Мне надоело корчиться в строю, где я уже от напряженья лаю. Отдам всю душу октябрю и маю, но не тревожьте хижину мою. Как пьяница, я на троих трою, на одного неровно разливаю и горько жалуюсь, и горько слезы лью. что свой сонет последний не скрою, но по утрам под жесткую струю свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

Памятник

Я добрый, красивый, хороший и мудрый, как будто змея. Я женщину в небо подбросил — и женщина стала моя. Когда я с бутылкой «Массандры» иду через весь ресторан, весь пьян, как воздушный десантник, и ловок, как горный баран, все пальцами тычут мне в спину, и шепот вдогонку летит: — Он женщину в небо подкинул — и женщина в небе висит… Мне в этом не стыдно признаться: когда я вхожу, все встают и лезут ко мне обниматься, целуют и деньги дают. Все сразу становятся рады и словно немножко пьяны, когда я читаю с эстрады свои репортажи с войны, и дело до драки доходит, когда через несколько лет меня вспоминают в народе и спорят, как я был одет. Отважный, красивый и быстрый, собравший все нервы в комок, я мог бы работать министром, командовать крейсером мог! Я вам называю примеры: я делать умею аборт, читаю на память Гомера и дважды сажал самолет. В одном я виновен, но сразу открыто о том говорю: я в космосе не был ни разу и то потому, что курю. Конечно, хотел бы я вечно работать, учиться и жить во славу потомков беспечных и в пику детекторам лжи, чтоб каждый, восстав из рутины, сумел бы сказать, как и я: я женщину в небо подкинул — и женщина стала моя!

«Игорь Александрович Антонов…»

Игорь Александрович Антонов, ваша смерть уже не за горами. То есть через несколько эонов ты, как светоч, пролетишь над нами. Пролетишь, простой московский парень, полностью, как Будда, просветленный. На тебя посмотрят изумленно Рамакришна, Кедров и Гагарин. Я уже давно не верю сердцу, но я твердо помню: там, где ты блеванул, открыв культурно дверцу, на асфальте выросли цветы! Кали-Юга — это центрифуга. Потому, чтоб с круга не сойти, мы стоим, цепляясь друг за друга, на отшибе Млечного Пути. Потому-то в жизни этой гадской, там, где тень наводят на плетень, на подвижной лестнице Блаватской я займу последнюю ступень… А когда навеки план астральный с грохотом смешается с земным, в расклешенных джинсах иностранных, как Христос, пройдешь ты по пивным. К пьяницам сойдешь и усоногим, к тем, кто вовсе не имеет ног, и не сможет называться йогом, кто тебя не пустит на порог. И когда в последнем воплощенье соберешь всего себя в кулак, пусть твое сверхслабое свеченье поразит невежество и мрак! Подойдешь средь ночи к телефону — аж глаза вылазят из орбит: Игорь Александрович Антонов, как живой с живыми говорит. Гений твой не может быть измерен. С южных гор до северных морей ты себя навек запараллелил с необъятной родиной моей.

«Да здравствует старая дева…»

Да здравствует старая дева, когда, победив свою грусть, она теорему Виета запомнила всю наизусть, всей русской душою проникла, всем пламенем сердца вошла и снова, как пена, возникла за скобками быта и зла! Она презирает субботу, не

ест и не пьет ничего. Она мозговую работу поставила выше всего. Ее не касается трепет могучих инстинктов ее. Все вынесет, все перетерпит суровое тело ее, когда одиноко и прямо она на кушетке сидит и, словно в помойную яму, в цветной телевизор глядит. Она в этом кайфа не ловит, но если страна позовет, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет! Малярит, латает, стирает, за плугом идет в борозде, и северный ветер играет в косматой ее бороде! Она ничего не кончала, но мысли ее торжество, минуя мужское начало, уходит в начало — всего. Сидит она, как в назиданье, и с кем-то выходит на связь, как бы над домашним заданьем, над всем мирозданьем склонясь.

«Кочегар, Афанасий Тюленин…»

Тушинским кочегарам Славе В. и Толе И.

1.

Кочегар, Афанасий Тюленин, что напутал ты в древнем санскрите? Ты вчера получил просветленье, а сегодня попал в вытрезвитель. Ты в иное вошел измеренье, только ноги не вытер. По котельным московские йоги, как шпионы, сдвигают затылки, а заметив тебя на пороге, замолкают и прячут бутылки. Ты за это на них не в обиде. Ты сейчас прочитал на обеде в неизменном своем Майн Риде все, что сказано в ихней Риг-Веде. Все равны перед Богом, но Бог Не решается, как уравненье. И все это с большим напряженьем объяснил ты сержанту, как мог. Он тебе предложил раздеваться, а когда ты курил в темноте, он не стал к тебе в душу соваться со своим боевым каратэ. Ты не знаешь, просек ли он суть твоих выкладок пьяных. Но вернул же тебе он «тамянку»…

2.

А ведь мог не вернуть.

«Человек похож на термопару…»

Человек похож на термопару: если справа чуточку нагреть — развернется слева для удара… Дальше не положено смотреть. Даже если все переиначить — то нагнется к твоему плечу — в позе, приспособленной для плача… Дальше тоже видеть не хочу.

«Косыми щитами дождей…»

Косыми щитами дождей заставлены лица людей, больница и зданье обкома, где снизу деревьев оскома, а сверху — портреты вождей. Заставлены плотным щитом, как винный отдел гастронома, и как предисловием к тому — «Всемирной истории» том. Заставлен, заброшен, забыт и воет, как сброшенный с крыши, вчерашний, зажравшийся, пышный и бешеный палеолит. Уставишься в теодолит, урвав среди ночи кусочек: он дышит, бушует, клокочет, клокочет, бушует, кипит… …Я вздрогну и спрыгну с коня и гляну на правую руку, когда, улыбаясь, как сука, опричник пойдет на меня.

Изначальный образ

Горизонтальная страна. Определительные — мимо. Здесь вечно несоизмеримы диагональ и сторона. У дома сад. Квадрат окна. Снег валит по диагоналям. А завтра будет в кучу свален там, где другая сторона. Ведь существует сатана из углублений готовален. Сегодня гений — гениален! Но он не помнит ни хрена… Все верно, друг мой, пей до дна. У дома сад. Шумит — как хочет. И кто поймет, чего со сна он там бормочет.

«Между солнцем горящим…»

А. П.

1.

Между солнцем горящим и спичкой здесь нет разногласий. Если путь до звезды, из которой ты только возник, подчиняется просто количеству стертых балясин, мы споткнулись уже, слава Богу, на первой из них. Я бы магнием стал, ты бы кальцием в веточке высох, сократился на нет, по колени ушел в домино, заострился в иголке, в золе, в концентрических осах. Я бы… крысу убил, поглупел, я бы снялся в кино. В вертикальных углах, в героической их канители этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром. Сон встает на ребро — обнажаются мели: полупьяный даос, парадокс близнецов, ход конем.