Добролюбов: разночинец между духом и плотью

Вдовин Алексей Владимирович

Фет давно уже воспринимался Добролюбовым как адепт «чистого искусства», уводящий читателя от действительности. В «Первой любви» он нашел повод — стихотворение Случевского, — чтобы высмеять «зачинателя» традиции. Главным приемом пародирования здесь становится столкновение двух планов — возвышенного и пошлого — на лексическом и сюжетном уровнях. Тонкий лиризм и «воздушный» эротизм Фета у Добролюбова оборачивается совершенно конкретным намеком на свидание клиента и проститутки («мой гость минутный»). Тем же приемом воспользовался и Николай Ломан в пародии «Коварство и любовь» на «Мемфисского жреца» Случевского, где жрец превращается в квартального, а жрица — в проститутку. В каком-то смысле можно говорить об «избыточности» пародии Добролюбова, поскольку юмор его текстов напрямую зависит

от того, насколько пародируемый и пародирующий сюжеты принадлежат разным плоскостям и удалены друг от друга. Чем больше расстояние, тем, как правило, смешнее пародия. В данном случае фетовский эротизм, заложенный в подтекст его стихотворения, лишь получал предельное развитие в «Первой любви», поэтому точнее назвать ее перепевом. Но и у этого перепева был еще один, дополнительный, смысл, не замеченный исследователями.

Помня о теме «спасения падшей женщины» в лирике Добролюбова, нельзя не увидеть в «Первой любви» ее отзвук. Соблазнительно даже рассматривать «Первую любовь» как своего рода автопародию, естественно, не забывая о ее прямом адресате. И сюжет, и некоторые фразы «Первой любви» разительно напоминают коллизии упомянутого выше стихотворения «Рефлексия» (1858). Его третья и четвертая строфы, где речь идет о свидании влюбленных, точно соответствуют сюжету «Первой любви».

Схожую ситуацию в схожем словесном оформлении находим и в стихотворении «Не в блеске и тепле природы обновленной…» (1860–1861):

В каморке плачущей, среди зимы печальной, Наш первый поцелуй друг другу дали мы, В лицо нам грязный свет бросал огарок сальный, Дрожали мы вдвойне — от страсти и зимы… И завтрашний обед, и скудный и неверный, Невольно холодил наш пыл нелицемерный.

Курсивом мы пометили слова и целые фразы, которые могут отсылать к фетовскому стихотворению. Кажется, Добролюбов неумело распорядился фетовской лексикой, когда, ориентируясь на приемы Некрасова, окружил ее прозаическим контекстом^{320}. Фетовская темнота («заря») становится у Добролюбова затемнением, вновь недвусмысленно сигнализирующим о борделе, где, скорее всего, находится лирический герой. Если у Фета он наедине с возлюбленной, то у Добролюбова монолог ведется от лица постороннего соглядатая. Такая позиция использовалась обычно для придания тексту юмористического или сатирического колорита. Стихотворение Добролюбова, формально не являясь пародией, независимо от воли автора рождает комический эффект. В поэтическом сознании Добролюбова мотив первой любовной встречи был, очевидно, сопряжен одновременно и с его личным любовным опытом, и с поэтической тематикой, восходящей к фетовскому «Шепоту…». В каком-то смысле то, что не удалось поэту Добролюбову в лирических стихотворениях, реализовалось в пародии «Первая любовь».

Однако подавляющее большинство добролюбовских текстов «Свистка» затрагивает политическую проблематику. Одним из самых острых и проницательных мы считаем сатирическое стихотворение «Сирия и Крым», написанное от лица Конрада Лилиеншвагера — изобретенного Добролюбовым подставного автора. Он сочинил эту оду на притеснение христиан в Турции и исход татар из Крыма. Добролюбов соединяет в одном тексте два события, одно из которых вызвало международный резонанс, а другое оказалось практически незамеченным. Первая часть творения оголтелого православного патриота (немца!) повествует о зверском насилии в Сирии (тогда части Османской империи), которому с конца мая 1860 года подверглась со стороны мусульман местная христианская община маронитов. В результате событий, получивших в историографии название «резня в Дамаске», погибло несколько тысяч христиан.

Летом 1860 года Франция направила в Сирию экспедиционный корпус; российское правительство также рассматривало возможность вмешательства в турецкие дела. Говоря о сирийских событиях, Лилиеншвагер с удовлетворением констатировал:

Иное зрелище, отрадное для взора, Я нахожу в отечестве моем.

Наивный поэт живописует торжество православного российского духа в Крыму, из которого спустя четыре года после войны начали бежать местные татары и ногайцы, недовольные агрессивной религиозной политикой русских властей и угрозой конфискации их исконных земельных наделов:

Но, обольщенные невежеством и ленью, Татары самовольству предались, И вдруг, покорствуя какому-то внушенью, Все наутек из Крыма поднялись!..^{321}

Мудрое русское правительство, пишет Лилиеншвагер, не препятствовало переселению, хотя газеты сообщали, что власти запретили массовый выезд уже в сентябре 1860 года, опасаясь экономического кризиса в Крыму. По разным оценкам, Крым в тот год покинули около двухсот тысяч человек, переселяясь в Турцию, которая готова была принять единоверцев, реализовывая тем самым протекционистскую политику по отношению к мусульманским народам соседней империи и ослабляя ее^{322}.

Оканчивается сатира славословием русскому правительству, которое сумело изгнать «поклонников Пророка» из России, не прилагая для этого никаких усилий: «…русской доблестью страданья маронита / В Крыму давно отомщены!». Надевая маску патриота-русификатора, Добролюбов саркастически оценивает внутреннюю политику России, допускающую отток огромного числа населения вместо того, чтобы улучшить жизнь этнических меньшинств и тем самым сделать их союзниками империи, как пояснял критик в статье о русской политике на Кавказе. Сопоставляя турецкую агрессию против христиан в Сирии и переселение татар из Крыма, Добролюбов проводил очевидную аналогию между репрессивными стратегиями двух империй и их результатами.

Другим ярким примером политической сатиры Добролюбова стало стихотворение «В прусском вагоне», предназначавшееся для восьмого номера «Свистка» (вышел уже после смерти критика), но не пропущенное цензурой и опубликованное лишь в 1886 году в «Русской старине». Оно высмеивает патетическую риторику русофилов, выступавших в 1850-е годы против строительства в России железных дорог, якобы нерентабельных и противоречащих укладу русской жизни. Конечно же, речь идет о сгущении и доведении до абсурда патриотизма консерваторов, подчас отвергавших научные аргументы. Добролюбов противопоставляет традиционные представления о «русской воле» строгости железнодорожных рельсов, свернуть с которых невозможно:

Часом в час рассчитан Путь его помильно… Воля моя, воля! Как ты здесь бессильна! То ли дело с тройкой! Мчусь, куда хочу я, Без нужды, без цели Землю полосуя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но — увы! — уж скоро Мертвая машина Стянет и раздолье Руси-исполина^{323}.