Добролюбов: разночинец между духом и плотью
Шрифт:
Далее пародист разворачивает типичную риторику якобы «особого духа» России, который должен проявиться даже в технической сфере — поездах и их двигателях:
Но не поддадимся Мы слепой рутине: Мы дадим дух жизни И самой машине. Не пойдет наш поезд, Как идет немецкий: То соскочит с рельсов С силойПонятно, что железная дорога уже тогда осознавалась как символ прогресса и движения истории. В таком контексте попытка изобрести «свой», русский ее аналог прочитывается как вариация на тему «особого пути» России, для которой не писаны законы европейского прогресса. Добролюбов едко иронизирует над этой иррациональной, хотя и привлекательной «домашней» идеей, давая понять, что «русский дух» железной дороги проявится в нарушениях расписания, плохом качестве полотна, небезопасности и дороговизне.
Многие стихотворения «Свистка» устроены сходным образом, но некоторые звучат злободневно и сегодня.
Глава четвертая
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ЖЕНИТЬБА
Ошибочно думать, что журнальная деятельность полностью поглотила Добролюбова. Даже во время самого напряженного сотрудничества в «Современнике» (1858–1860) критик не оставлял попыток устроить личную жизнь. Необходимо вернуться в 1858 год, чтобы проследить кульминацию и развязку романа Добролюбова и Терезы Грюнвальд.
Конец 1857-го и первая половина 1858 года стали самым счастливым периодом их отношений. Увы, никаких документальных свидетельств об этом до нас не дошло — с одной стороны, потому что влюбленные жили вместе, с другой — потому что Добролюбов, до поры удовлетворенный подобием семейной жизни, никому не писал о своем счастье.
Вызволение Терезы из дома терпимости в 1857 году на какое-то время стало для Добролюбова событием, питавшим и его любовь, и его тщеславие. В самом деле, хотя единичные случаи «спасения» девушек из борделей и были зафиксированы и описаны в медико-социологических работах XIX века, возможность покинуть публичный дом в то время была крайне редкой{325}. Так, за 1853–1858 годы лишь 0,62 процента проституток из домов терпимости вышли замуж, а совсем оставили «профессию» только 1,66 процента{326}. По сведениям доктора Тарновского (1879), только одна из каждых десяти женщин, ушедших из домов терпимости и устроившихся на другую работу, осталась на новом месте, еще одна умерла, а остальные вернулись к привычному делу{327}. Таким образом, спасение Терезы Добролюбовым — факт скорее экстраординарный. Судя по сохранившимся документам, по крайней мере до 1861 года Тереза не возвращалась к прежнему занятию. Вот как она сама оценивала свое освобождение в письмах Добролюбову от 28 марта и 18 октября 1860 года:
«…да и как могла я не быть счастлива — ты дал мне, мой дорогой Колинька, новую жизнь. Что бы я была без тебя. Ты был мне как отец, как хороший отец, когда все меня оттолкнули, ты принял меня и сделал счастливой…» «Ах, Колинька! ведь это так печально, я же всю жизнь страдала, пока не узнала тебя. Но до того как с тобой познакомилась, с того времени я сделалась совершенно другим человеком. Ты был моим благодетелем, моим спасителем, а сейчас, когда мне в последний раз нужна твоя помощь, именно сейчас ты мне отказываешь, тебе же легче взять в долг, чем мне»{328}.
Письма эти Добролюбов получал,
Добролюбов, несомненно, поначалу воспринимал свою любовь к Терезе в духе популярного сюжета о «спасении заблудшей души», а потому полагал, что его долг — не только «выкупить» ее из дома терпимости, но и «перевоспитать», «просветить», а затем на ней жениться. Эти настроения отразились в исповедальных стихотворениях июля — августа 1858 года, которые образуют как бы второй раздел в уже знакомом нам «грюнвальдском цикле».
Вначале героиня предстает безусловной жертвой, причем жертвой не только и не столько уродливых социальных отношений, но и своего спасителя:
Чтобы тот, кто тебя от паденья Спас в горячих объятьях своих, Что тебя он привел к преступленью Против чувств твоих самых святых. Ты ошиблась, ошиблась жестоко… Много слез ты со мной пролила, Ты во мне ту же бездну порока, От которой бежала, нашла. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Отчего ж ты меня не целуешь? Не голубишь, не нежишь меня? Что ты бледен? О чем ты тоскуешь? Что ты хочешь? — всё сделаю я…» Нет, любовью твоей умоляю, Нет, не делай, мой друг, ничего… Я и то уж давно проклинаю Час рожденья на свет моего…Это, пожалуй, самое трагическое стихотворение «грюнвальдского цикла» выглядит крайне непонятным: почему же спасающий оказывается порочнее спасаемой, вопреки сценарию, хорошо известному по влиятельной литературной традиции? В знаменитом стихотворении Некрасова «Когда из мрака заблужденья…» (1847) героиня «освятилась и спаслась», войдя «хозяйкой полною» в дом лирического героя, нравственность которого не подвергается никакому сомнению. В автобиографических стихотворениях Добролюбов оспаривает счастливый и бесконфликтный исход отношений персонажей Некрасова, пытаясь зафиксировать в тексте и сублимировать мучительные переживания, связанные с кульминацией их с Терезой любви — неудачную попытку женитьбы, предпринятую в начале августа 1858 года. Можем ли мы объяснить процитированное стихотворение этим биографическим фактом? И что за «преступление» героини против ее самых святых чувств имеется в виду?
Уехав в июне лечиться в Старую Руссу, Добролюбов, судя по всему, не собирался делать Терезе предложение. Он написал ей далеко не сразу, только 15 июля. В ответ возлюбленная жаловалась на тяжелую болезнь, от которой едва не умерла; писала, как ранил ее вопрос Добролюбова, «сколько [ей] нужно денег, чтобы оставить [его] в покое». Постоянная необходимость снабжать Терезу деньгами, очевидно, раздражала Добролюбова, и он убеждал ее приискать какой-нибудь заработок. Она отвечала, что предпринимала такого рода попытки: брала шитье на дом, пыталась поступить в актрисы: