Добролюбов: разночинец между духом и плотью
Шрифт:
Италия привлекала Добролюбова не только климатом, наиболее благотворным для его здоровья, но и политическими событиями. В 1859 году либеральное правительство Сардинского королевства во главе с премьер-министром Камилло Кавуром в союзе с Францией начало освободительную войну против Австро-Венгерской империи и добилось присоединения к единой «новой Италии» Тосканы, Ломбардии, Модены, Пармы и других областей. Особую роль в объединении страны сыграли отряды повстанцев под предводительством Джузеппе Гарибальди, свергнувшие власть Бурбонов в Неаполе — столице Королевства обеих Сицилий. 17 марта 1861 года в Турине состоялось открытие итальянского парламента, провозгласившего легитимность объединенного Итальянского королевства во главе с Виктором Эммануилом II [18] .
18
Виктор
Те мартовские дни Добролюбов провел в Турине, присутствуя на заседаниях парламента и готовя для «Современника» очерк «Из Турина», в котором с точки зрения последовательного демократа описаны прения сторон, выступления Кавура и разноголосица политических мнений, царившая в бурлящем городе и стране, переживавшей небывалый всплеск гражданской активности. Ассоциация с пореформенной Россией напрашивалась сама собой. Напротив, атмосфера Неаполя, столицы королевства, напоминала русскому путешественнику Николаевскую эпоху в России.
Итальянские впечатления вылились в цикл статей о национальном освободительном движении, который писался с оглядкой на дела в отечестве. Каждое событие Рисорджименто подавалось критиком в двойном ракурсе — и как факт итальянской современности, и как пример того, что может случиться в другой стране под монархической властью.
Конечно, Добролюбов был не единственным русским публицистом, трактовавшим итальянские события в таком ключе. Недавние исследования (в частности, книга Андреаса Реннера о русском национализме) показали, что и либеральные, и демократические журналы и газеты в конце 1850-х годов пытались осмыслить итальянский опыт и спроецировать его на события в России. Объединение Италии под лозунгами наиболее современной на тот момент идеологии «национализма» оказало большое влияние на представления русских интеллектуалов, проектировавших ту форму, в какой России предстояло встретить и отмену крепостного права, и Польское восстание 1863 года, и другие проблемы, вызванные резким возрастанием социальной турбулентности в самых разных уголках империи{381}. «Национализм» середины XIX века предполагал объединение народов поверх династических, сословных и политических барьеров на основе культурно-языковой общности людей, издавна проживающих на определенной территории и имеющих общую непрерывную культурную традицию. Ключевой целью мыслились модернизация государства и европеизация общества. Варианты ответа на вопросы, что такое нация и каков (этнический, языковой или идеологический) главный критерий ее единства, существенно разнились. Случай Италии выглядел для современников простым: итальянцы — сообщество людей, говорящих на не сильно различающихся диалектах, имеющих общую историю начиная с Античности и борющихся с иноземным французским и австрийским владычеством и деспотическим правлением Бурбонов в Королевстве обеих Сицилий.
Полностью спроецировать эту ситуацию на Россию было невозможно: она не была раздроблена, не находилась под иноземным гнетом. Поэтому русские публицисты предлагали по-разному осваивать уроки Рисорджименто. С одной стороны, все они понимали, что освобождение крестьян прибавляет к слою сознательных граждан многомиллионную массу — народ, который должен очнуться от векового сна и осознать свои права; его нужно просветить, «вырастить» и перевести отношения бывших крепостных и их помещиков в современные правовые категории. С другой стороны, объединение Италии, потребовавшее военного противодействия Австрии, высвечивало для русских публицистов нестабильность положения в Российской империи, на западных окраинах которой, в Польше и Малороссии, уже давно зрели национальные движения (например, деятельность Кирилло-Мефодиевского братства украинофилов с 1840-х годов), угрожавшие отделением от «единого тела». Либеральная пресса находила успокоение в торжестве Виктора Эммануила и его правительства во главе с Кавуром и прекращении диктатуры радикала Гарибальди: «легитимный» порядок был сохранен и лишь усовершенствован принципиально новой идеей нации, не предполагавшей непременного перехода от монархии (уже конституционной) к республике.
Собственно, все «итальянские» статьи Добролюбова направлены против либерального понимания Рисорджименто. В отличие от обозревателей «Русского вестника», «Отечественных записок», «Сына отечества» и других журналов, публицист «Современника» мало интересовался национальным вопросом, выдвигая на первый план проблему установления справедливого республиканского устройства, который обеспечил бы реализацию всех прав и свобод для простого итальянского народа. В самой ранней из «итальянских» статей «Непостижимая странность» (Современник. 1860. № 11), вторая часть которой, к сожалению, не была дописана, Добролюбов пытался растолковать русскому читателю, как и почему в Неаполитанском королевстве могла произойти революция, если все путешественники-публицисты изображали итальянский народ ленивым, покорным, терпеливым и полностью поддерживающим католическую церковь и королевскую власть. Представление о высоком уровне поддержки простым народом существующей власти Бурбонов, рассуждал Добролюбов, может быть опровергнуто данными о большом количестве восстаний, методично собранными из разных источников. Однако государственная пропаганда через систему образования, церковные проповеди и официальную прессу сводит шансы противников режима на его изменение почти к нулю. Интригующий вопрос, как же стала возможна революция в стране, где не наблюдалось явных признаков недовольства и не существовало серьезной оппозиции власти, и задает читателю автор{382}.
Во второй, недописанной статье Добролюбов разбирает два варианта ответа на этот вопрос. Судя по всему, он собирался отмести весьма популярную конспирологическую версию — об иностранном вмешательстве (Сардинского королевства и Франции) и внушить читателям, что сама система, давно дискредитировавшая себя, при первом же внешнем и внутреннем давлении на нее обрушилась сама собой{383}. Примечательно, что в статье «Отец Александр Гавацци и его проповеди» цитируется одна из проповедей этого удивительного священника-повстанца: «Только революция может создать Италию»{384}. Это, как нам кажется, свидетельствует, что Добролюбов не придавал значения либеральным теориям строительства нации и не верил в возможность ее создать, следуя по пути Кавура (политику которого критик высмеял в статьях «Два графа» и «Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура»). Революция, по представлениям Гавацци и Добролюбова, была единственным способом в одночасье сконструировать нацию, которой не было, через быстрое наделение всех граждан равными правами и свободами.
В статье «Из Турина», пожалуй, самой живой из «итальянских», написанной в жанре очерка очевидца, Добролюбов попытался более конкретно намекнуть на причины, по которым не произошло победы Гарибальди:
«Всё дело в том, что партия оппозиции и в Италии, как везде, не связана с народом практически… народ не с ними, не знает их и не понимает. <…> Если где и казалось вероятным избрание какого-нибудь радикала, то стоило министерской партии описать его как красного, террориста, жаждущего крови и раздоров, и все от него отказывались»{385}.
Добролюбов красочно описывал не только усилия правительства Кавура, направленные на нейтрализацию оппозиции, но и махинации, которые якобы были замечены на выборах.
«Итальянский» цикл статей сегодня читается с интересом, поскольку написан остроумно, бойким пером. Здесь Добролюбов вполне реализовал свой дар публициста: говорил о сложных политических процессах доступно и аргументированно, пропагандируя любимую идею социальной демократии и ненавязчиво предлагая читателю проецировать каждый сюжет на ситуацию в России. Подтекст «итальянских» статей превосходно понимали не только читатели, но и цензоры, что следует из их донесений. Лишь в статьях о европейских событиях в 1860–1861 годах можно было, говоря о современности, открыто употреблять слова «революция», «переворот», «деспотизм»; в статьях о русской литературе — только намекать на это.
Не следует думать, что политика полностью поглотила Добролюбова, как только он выехал в бесцензурное пространство Европы. Поддерживая переписку с Терезой Грюнвальд, он по-прежнему пытался утолить потребность сердца в любви. Судьба готовила ему почти полное повторение истории с Грюнвальд — теперь уже в парижских декорациях. Французское увлечение Добролюбова до сих пор было известно только обрывочно{386}. Сейчас у нас есть возможность восстановить историю романа Добролюбова с француженкой Эмилией Телье (Tellier) по ее письмам, сохранившимся в архиве критика.
В начале октября Добролюбов, вероятно на бульварах, познакомился с Эмилией Телье. Парижанка принимала клиентов в собственной квартире, где жила с горничной Марией. В те годы многие иностранцы, в том числе и русские, наведывались в Париж в надежде завести необременительные связи с француженками. В 1861 году другой молодой сотрудник некрасовского «Современника», прозаик Николай Успенский будет так же наслаждаться прогулками по бульварам в поисках легкой добычи, сообщая в письме поэту Константину Случевскому: