Добролюбов
Шрифт:
Однако, приглядевшись внимательнее, можно было заметить, что «статейка», по существу, носила издевательский характер. Под искусным прикрытием из цитат и громких слов о «правдивости» институтского отчета и «совершенстве» самого института автор давал почувствовать читателям весь ужас мертвящей атмосферы, окружавшей студентов. Вначале он разбирал латинскую речь профессора Лоренца, произнесенную на торжестве по случаю девятого выпуска студентов. Речь была на тему «о том, с какой целию император Николай учредил Педагогический институт». Добролюбов иронически отмечал, что речь Лоренца «написана очень красноречивым слогом, но тем не менее в ней встречается несколько мыслей, в которых мы узнаем проницательный ум историка…» Какие же это
Опираясь на эти слова своего профессора, Добролюбов с невозмутимым видом дальше писал: «К достижению этих высоких целей направлено все устройство Института… Строжайший надзор и поверка всех действий студентов, предупреждение всякого случая, где бы студенты могли действовать сами по себе, подведение всех возможных случайностей под неизменные правила Устава доведены здесь до изумительного совершенства. Студенты ни в чем не предоставлены самим себе; попечительное начальство следит за ними на каждом шагу и определяет их действия до малейших подробностей…»
Все это внешне выглядело как похвала заботливому начальству. Приведя несколько примеров, рисующих его необыкновенную «предусмотрительность», Добролюбов заключал: «Из всего этого читатели могут видеть, как ревностно стремится Педагогический Институт к своей цели». Издевательский смысл имела и выраженная в конце статьи уверенность, что питомцы института в будущей деятельности окажутся достойными «места своего воспитания»: «После всего этого справедливо можно надеяться, что вышедшие из института сеятели соберут обильную жатву на поприще службы и гражданского благочиния».
Таким образом, Добролюбов подводил проницательного читателя к мысли о том, что реакционная педагогическая система и вся организация подготовки будущих педагогов губительны для молодых людей и направлены к тому, чтобы лишить их всякой самостоятельности, превратить в послушных исполнителей воли «начальства», то есть, иными словами, сделать из них покорных слуг самодержавно-полицейского государства. Таковы были действительные задачи института, поставленные перед ним его венценосным основателем и ревностно осуществлявшиеся Давыдовым.
Статья Добролюбова была первым и блестящим опытом применения эзопова языка молодым публицистом. Скрытый политический смысл его выступления, сразу разгаданный Чернышевским, обеспечил статье шумный успех в передовых общественных кругах. Имя автора, к счастью для него, осталось неизвестным, но не потому, что было хорошо скрыто, а главным образом потому, что молва немедленно приписала статью Чернышевскому. Он сам 24 сентября 1856 года писал об этом Некрасову, уехавшему за границу: «Статья (в библиографии) о Педагогическом институте произвела прелестнейший эффект, так что я решительно конфужусь от похвал, которыми осыпают меня за нее (она приписывается мне)».
Много позднее Добролюбов узнал, что администрация института усердно разыскивала автора статьи, обращалась к Панаеву и Бекетову, пытаясь обнаружить его через редакцию или через цензуру.
Выступление «Современника» в самом деле не прошло бесследно. Это было время, когда к голосу передового журнала внимательно прислушивалось русское общество. В какой-то степени вынуждены были считаться с ним и в правительственных кругах. Поэтому рецензия Добролюбова не только произвела «эффект» среди людей, близких к «Современнику», но и повлияла на положение дел в Педагогическом институте. Шемановский прямо указывает в своих воспоминаниях, что рецензия подорвала авторитет Давыдова «и в министерстве, и в публике». Его стали бояться гораздо меньше, хотя на первых порах он и пробовал новыми угрозами удержать прежний институтский
Однако перемены начались далеко не сразу, они стали заметны только зимой, последнего учебного года (1856/57). А до этого произошло еще одно столкновение Добролюбова с директором, которое окончательно обострило их отношения и еще более озлобило «Ваньку». Судя по всему, это было или перед самым выходом книжки «Современника» со статьей об институте, или вскоре после ее появления. Началось с того, что студенты четвертого курса, возмущенные голодным рационом, решили затеять «борьбу за стол». 25 августа Добролюбов от имени всего курса написал прошение, в котором весьма скромно предлагалось, ввести некоторые меры для улучшения питания (дежурства на кухне, записи отзывов об обедах в специальной книге и т. п.). Прошение было всеми одобрено, но возник вопрос: кто подаст его Давыдову?
Долго шли споры, никто не хотел брать на себя рискованное поручение. Тогда Добролюбов не выдержал, взял прошение и сам понес его к директору. «В делах такого рода, — , замечает по этому поводу Шемановский, — …в нем являлась решимость, стремительность действий, готовность итти вперед даже и тогда, когда толпа смешалась при виде предстоящей опасности и готова уже отступить назад. Так целен, так верен с самим собой был этот человек».
Притихшие студенты долго ждали его возвращения, наконец он пришел бледный, расстроенный, со сжатыми губами. Никто не знал, что произошло в кабинете Давыдова, но было ясно, что дело плохо. Добролюбов тут же сел писать какую-то бумагу и, через час отправился с нею к Вяземскому, в министерство просвещения.
Оказалось, что, наслушавшись угроз разъяренного директора, Добролюбов решил, что ему нельзя больше оставаться в институте, и написал заявление с просьбой немедленно перевести его в университет, а если это невозможно, то выпустить в младшие учителя гимназии. Заявление сохранилось, и мы теперь знаем из него о том, что произошло в директорском кабинете. Давыдов назвал прошение студентов «тяжким преступлением» и обвинил во всем одного Добролюбова. Не слушая никаких объяснений, он сказал, что давно уже следит за его возмутительным поведением и при первом же малейшем проступке против институтских правил выгонит его из института. Мы знаем, как легко было оказаться нарушителем этих казарменных правил: для этого достаточно было не застегнуть одну пуговицу на мундире. И Добролюбов резонно писал в своем заявлении Вяземскому: «Я не могу быть уверенным, что в продолжение целого года, который остается мне провести в Институте, никогда не подам повода заметить меня в упущении какой-нибудь мелочи, особенно если за этими мелочами будут нарочито следить… Я не чувствую в себе довольно сил для того, Чтобы вынести безвредно целый год такой жизни».
По словам Шемановского, Вяземскому стоило больших трудов уговорить Добролюбова отказаться от своего намерения покинуть институт. Он не принял прошения и убедил студента, что ему необходимо закончить образование, хотя бы ввиду его сложного семейного положения. Вполне вероятно, что Вяземский при этом принимал в расчет уже пошатнувшуюся репутацию Давыдова и охлаждение к нему со стороны высшего начальства. Слишком уж большую огласку приобрели служебные злоупотребления директора Педагогического института и его враждебные отношения со студентами. Институт явно приходил в упадок. Слух об этом дошел даже до провинции, где в особенности была ощутима плохая подготовленность учителей, оканчивающих институт.