Доброволец
Шрифт:
И только справа от меня частой дробью сыпались револьверные выстрелы. Взводный, как видно, набивал барабан и сейчас же опорожнял его…
Вдруг прямо передо мной рявкнул взрыв. Что это было? Граната? Случайный недолет наших батарейцев? Невозможно, слишком близко от их орудий. Или красные подтянули свою артиллерию и первый же снаряд положили в самую гущу боя? Какая, хрен, разница! Меня впечатало ударной волной в столб электропередачи и с ног до головы окатило ледяной грязью. На несколько мгновений я ослеп и оглох, выронил винтовку. Жидкая черная пакость запечатала мне глаза. Я выл, стонал, то принимался продирать очи, то шарил по земле в поисках трехлинейки… Наконец, освободил правый глаз, нашел винтовку и тут же наткнулся на труп Туровльского. Прапорщику осколком разорвало горло, кровь толчками выхлестывала из раны, от лужи поднимался легкий парок.
Я одеревенело глядел на него и даже, кажется, пытался встряхнуть, взяв за плечо. Мертвое тело оказалось неподатливым…
Тут в полутора метрах от меня из дыма, поднятого взрывом, появился вороной конь. Всадника я не видел, его загораживала чудовищная, тяжкая лошадиная грудь. Конь встал на дыбы, заставив меня отшатнуться. Я попятился, сделал несколько шагов в сторону, однако ошалевший вороной странным боковым скоком вновь приблизился ко мне. Увидев его глаз, налитый темной мутью, я потерял здравое разумение и завыл от ужаса. Все выходило очень похоже на мой дурной сон!
Я отскочил, ударился о коновязь… а скотина опять за мной. У меня даже не было времени клацнуть затвором и вскинуть винтовку.
Тогда я побежал по улице, пытаясь диким беспорядочным зигзагом уйти от обезумевшей лошади. Вороной не отставал от меня ни на шаг. Я лопатками чувствовал: сейчас красноармейская сабля опустится на мою несчастную ключицу, на мою шею, рассечет мне спину! А вместе с саблей в рану войдут ошметки одежды, кровь перемешается с грязью… Но наибольший страх внушали мне копыта. Омерзительные мощные копыта, будто нарочно созданные для переламывания хребтов.
Лишь когда я отбежал от общей драки на полсотни шагов, мне показалось: все, можно обернуться. Но обернувшись, я увидел коня в двух шагах от себя. Со злым ржанием он опять встал на дыбы, угрожая мне подкованными копытами. Я заорал и, пытаясь защититься, кольнул скотину штыком в грудь. Вороной отпрянул. Сейчас же из седла повалилось наземь тело мертвого кавалериста. Жизнь его, как видно, прервалась одновременно с жизнью прапорщика Туровльского. И рану, по недоброй иронии судьбы, он получил такую же: разорванное горло… Фуражка со звездочкой покатилась в лужу и упала на самой середине. Лошадь мертвеца унеслась прочь, а меня все колотило, мутный иррациональный страх никак не хотел покидать меня.
Я взял себя в руки несколько мгновений спустя. Сон. Конь. Мертвецы. Ерунда, чушь собачья, я на войне, я, мать вашу, солдат, идите все в задницу!
Передернув-таки затвор, я взглянул, как там дела у наших.
Ударники беспорядочно столпились посреди улицы, не шли назад и не двигались вперед, даже не стреляли. Просторную Московскую перегораживала груда мертвецов – наших стрелков, красных пехотинцев и конников, – да еще дергалась в агонии раненая лошадь. Чужие кавалеристы умчались. Похоже, наскок из засады остановил один-единственный не растерявшийся боец – Алферьев с его наганом. Еще, кажется, Вайскопф, он пальнул пару раз… Прочие дрались не лучше меня, то есть как бревна.
Мне вспомнились слова из одной книги о Корниловской дивизии: «Элита добровольческого движения, наиболее боеспособные части…» Это, стало быть, мы. Долбаный колхоз.
Взводный, углядев труп красного кавалериста у моих ног, ободряюще крикнул:
– Червонного казака застрелил? Ну молоде-ец, доцент приватный…
К вечеру следующего дня наша рота сократилась до двадцати семи штыков. Красные взяли железнодорожный вокзал. Переправы через реку Орлик едва удерживал 2-й Корниловский ударный полк, ослабленный непрерывными боями. За всю неделю мы не получили ни взвода подкреплений.
Заслон на Московской улице выдержал за два дня восемь атак и, наверное, выдержали бы еще столько же, несмотря на ужасающие потери. Печальный ангел, витавший на нашими полками, почти дошедшими до Белокаменной, до Новодевичья монастыря, до Донского, до Иверской, до Университета и Кремля, все еще не покинул нас. Мы одеревенели от холода, мы дрались на пределе сил, но сумасшедшая надежда остановить «товарищей» у Орла, перемолоть их батальоны в страшной мясорубке, принудив штурмовать каждый дом, заставляла нас по-прежнему перегораживать широкую Московскую живой баррикадой.
Потом, может быть, через неделю или через месяц, под шелест усталых штандартов белые полки по этой же улице двинутся к сердцу России…
Мы не отступали.
Пока не получили приказ отступить.
К тому времени бойцы «командюжа» Егорова заняли всю северную часть города. В самом начале Болховской улицы они срубили высокий деревянный помост, и на нем поставили батарею. Спустя час красавчик Коммерческий банк, так похожий на терем времен государя Алексея Михайловича, а вместе с ним здание городской Думы и Гостиные ряды превратились в руины. Наши штабы, занимавшие эти здания, должны были покинуть их, чтобы не погибнуть в полном составе.
Еще несколько батарей встали за Окой. Их снаряди ложились все ближе и ближе к нашим позициям.
Я с горечью думал тогда: «Орел – не Сталинград, вернее, не Царицын, каким он станет через два десятилетия. Домишки-то все одноэтажные, да двухэтажных сама малость… Твердыни из него не получится. За день сметут все под ноль артиллерийским огнем, а что не сметут, то спалят».
Карголомский, прислонясь спиной к коновязи, курил папироску и читал газету. В трех шагах от него прямо на подмерзшей грязи валялось мое тело, полубездыханное от усталости и голода. В тот день нас покормили один раз. Опять рано утром. В сущности, нам повезло. Тело пыталось использовать затишье для здорового сна. Но только оно начинало освобождаться от оков реальности, как Морфееву ласку отпугивал сухой смешок Карголомского.
– Да что у вас там за «Крокодил»? – с раздражением бросил я.
– «Крокодил»?
– Я имею в виду… «Сатирикон», – уточнил я осторожно.
– Ах это… Взгляните, мой друг. Право же, наши тряпичкины перестарались.
Он протянул мне газету.
Это был старый номер «Орловского вестника», вышедший недели три назад, после того, как мы заняли Орел. С тех пор они запускали печатные станки еще раза три, хотя обещали ежедневно «радовать публику» новыми известиями. На первой полосе большими буквами было написано: «Да Здравствует Добровольческая Армия!» Потом шли заметки разной ценности: от сильно устаревших вестей с фронта до сообщения об открытии бань для нижних чинов. Святая правда! Наш свеженький, еще не успевший толком завшиветь полк счастливо мылся в орловских банях целый один раз. Газетчики с радостью уведомляли читателей: большевики в Москве начали «хлопанье дверьми», уничтожая в бессильной злобе интеллигенцию… Что ж, когда «Орловский вестник» появился в сумках у мальчишек-разносчиков, мы шли на Тулу, и у комиссаров были все основания устраивать дверные аттракционы. Однако что здесь так забавляет князя?