Доброй ночи, любовь моя
Шрифт:
Хрипло засмеялась, не разжимая губ.
– Что мы так закончим! Кто бы подумал.
Флора закрыла глаза. Сив, ее звали Сив. У нее были такие длинные пальцы на ногах. Они учились танцевать в ее комнате, с ними еще была Флорина сестра. Кто-то из них, но кто? Роза, танцорка?
Она потом забеременела, Сив. Так получилось. Натянутая кожа на животе, однако она от этого не умерла. Она улыбалась. Улыбалась и смеялась всю беременность, пока ребенок не выскочил из нее ночью.
Стыд? Конечно. Всегда было стыдно, когда такое выходило наружу. Что кто-то без благословения священника
– Ты знаешь, что Сив умерла? Уже давно, в девяносто втором, знаешь? Легла в постель и умерла. А мы почему не можем так, Флора? Просто лечь и умереть?
Белые брюки. Плеск, брызги от тазиков с водой. Влажность между ног смыта. Она всегда мерзла, когда с нее снимали подгузник, пупырышки волной выскакивали на животе и ляжках. Она просто лежала, и из нее шел пар. Как из только что выпотрошенной рыбы. Наблюдала за юными лицами, сумеют ли они сдержаться, удастся ли им скрыть, что они в действительности чувствуют? Липкая коричневая жижа. Да, кишечник не выдержал этого ночного кошмара. Или то был не кошмар? Она слышала их ночью, шаги девчонки, топот за дверью, словно маршируют солдаты, девчонка остановилась перед дверью, но дверь не шелохнулась. Ночь.
– Тебе что-нибудь не то дали, Флора? Хорошо, сегодня давай воздержимся от кофе, я тебе лучше чаю налью.
– Ух, как воняет.
– Да, да, Мэрта, мы окно откроем.
Она сидела в ярко-желтом кресле. Мэрта Бенгтсон напротив. Сидят, будто две подружки.
– Но одного я все же не понимаю. Ты-то что делаешь в этом отделении? Хотя меня и не касается... но ведь есть частные дома престарелых. Да, конечно, здесь тоже так называемый частный, но ведь это же так себе заведение. Я хочу сказать, есть ведь места пошикарнее. Где у каждого своя медсестра. Уж у тебя-то на это должны иметься деньги. Учитывая состояние Дальвиков. Вы ж не все прокутили. Пока жив был Свен Дальвик, я хочу сказать. Хотя у вас наверняка другая жизнь была. Не такая, как у меня и... Я иногда в газетах видела. Шикарные фотографии. У тебя была шикарная жизнь, Флора. И вот мы обе здесь закончили.
Шикарная жизнь? Да. Если речь о деньгах. Да. Шикарная.
Когда она справилась с девчонкой, стало полегче. Поначалу она к ней с любовью, готова была принять и полюбить. Но путь оказался ошибочным. Ежовые рукавицы – вот что требовалось. Взять над девчонкой верх.
Иногда она отводила Жюстину в подвал и задавала ей жару. Сажала в бак и включала подогрев. Никогда не доводила до того, чтобы та ошпарилась, нет, так далеко она ни разу не заходила.
Но девчонка должна знать свое место.
Ее начало раздражать, что Свен носится с девчонкой. Ее бесил взгляд, устремленный на нее, когда Свен брал девчонку на руки, осыпал поцелуями, ласками. Глаза девчонки так и впивались в лицо Флоры. Они победно сияли.
Было в ней что-то больное. Сумасшедшее.
Она пыталась поговорить со Свеном. После того, как они занимались любовью, только тогда. В такие моменты он был весь нараспашку и готов выслушать ее мнение. Даже если и не соглашался с ним.
– Нет! – говорил он. – С девочкой все в порядке. Попытайся понять, Флора. Она все еще тоскует по матери.
– Свен, дорогой, она вряд ли помнит свою мать.
– Это тоска. Она изнутри выедает ее, точит в ней дыру. Мы не должны этого допустить, мы должны отдать ей всю свою любовь, какая у нас есть.
Всю? – думала она. Всю нашу любовь?
И раскидывала руки и ноги – приди и снова возьми меня, любимый, засей меня, сделай плодородной.
– Она слышит, что я говорю? Она ведь слышит? Или как, сестричка?
– Никогда не знаешь. Но все же надо выбирать слова.
Нет, мы никогда не были такими уж подругами. Только с виду, если ты это понимаешь своими несчастными усохшими мозгами. Она была топорной и неуклюжей, в точности как ты, как вся ваша семья, я так и вижу твоего отца, как он, покачиваясь, плетется домой в субботу вечером, такой неровной, кривоватой походкой... а вы разбегаетесь из дома точно перепуганные мыши. Иногда он бил Сив, и она прибегала к нам и плакала. И как о таком можно рассказывать. А она почти хвасталась, синяки показывала. Правда, позже, когда эта беременность ее случилась, он спокойно новость воспринял. Но он к тому времени в религию ударился, его словно подменили, для малыша он стал чудесным дедушкой.
Но прежде-то! Выставлял на мороз жену и детей, вот он я, хозяин. Моя бы мать никогда, никогда не позволила, чтобы ее так выкинули. Из собственного дома. Да если бы мой отец наливался шнапсом допьяна... Думаю, она бы своими руками его на огороде зарыла.
А твоя мамаша была из бродяжек. Поэтому она и не сопротивлялась. В ней чувство вины намертво засело, клеймо бродяжки стояло на ней. Раз он ее по губам ударил, до крови разбил. Мы с Сив в окно видели. «Побродяжка чертова!» – орал он, а она стояла перед ним босая, полуголая. А она ведь согласна, сказала я Сив. Тогда мы по-настоящему поссорились.
– Потом ты вышла замуж за этого директора, за вдовца Дальвика. Подцепила его играючи. А с нами после едва здоровалась. Дочка моя, Розмари, ходила в один класс с его дочерью. Мы вас иногда на родительских собраниях встречали. Ты так крепко держала его под руку. Делала вид, будто не признаешь меня. А я ведь не очень изменилась, Флора, это ты изменилась. И все же я-то тебя сразу узнала. От людей никогда не спрячешься, понимаешь, в какие тряпки ни кутайся. Хоть в шелк, хоть в бархат, хоть в лохмотья.
Они были похожи на отца, такого же топорного сложения, кожа жирная, в складках. А она, Флора, была хрупкой.
– Ты маленькая как девочка, – говорил Свен и заключал ее в объятия.
Когда его дочь спала, он вспоминал наконец про свою женщину. Обхватывал ее тонкие бедра, поместится ли туда ребенок? Маленькие розовые соски, плоские, как у юноши. Тогда она была коротко стриженной, он называл ее своим мальчиком.
Девчонка спала, но никогда не было уверенности. В любой момент могла проснуться и возникнуть в дверях, уставиться своим сверлящим «что-ты-делаешь-с-моим-папой» взглядом.