Добыча
Шрифт:
— Отпустить его?
— Нет, держи. Когда я скажу «давай!», толкни его как можно сильнее. По диагонали, вверх к небу. Понял?
— Понял.
Он спокойно ждал, пока от мощной пульсации у меня не начали уставать руки. Когда я собрался было опустить руки, он скомандовал:
— Приготовься.
Я почувствовал, что сзади налетает ветер, поднимая пряди моих волос, раздувая рубашку, как воздушный шар, и едва не вырывая самолет из рук.
— Давай! — закричал отец, и я изо всех сил бросил самолет вверх. Он взлетел, безумно качая крыльями. Я подумал, что он совершенно точно упадет. Но вместо этого курс выровнялся и самолет полетел вперед.
— Ого! Папа, он летит!
Он кивнул мне, что-то подстраивая на пульте управления. Его губы слегка подрагивали. Я уставился на него. В этот момент мне казалось, что он вот-вот улыбнется.
Самолет поднялся высоко в небо, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Отец вложил пульт управления мне в руки. Я едва не выронил его — не от страха, от удивления. Отец взял мои руки в свои.
— Нажми на эту кнопку, — сказал отец.
— Что она делает?
— Включает автопилот.
Мы следили за самолетом, глядя, как он уменьшается вдалеке, сверкая в солнечном свете.
— Куда он летит, папа?
Он указал направление:
— Туда.
— К восточным горам?
Он кивнул. А потом произнес слова, которые меня испугали:
— Не забывай этот момент.
— Хорошо, — сказал я.
Но отцу, кажется, этого было мало:
— Никогда не забывай, куда полетел самолет. Я хочу, чтобы ты это запомнил. Хорошо?
— Хорошо, — повторил я и заглянул ему в лицо: — Но куда он летит?
Отец молчал долго, и я начал сомневаться, что он меня расслышал.
Затем он прошептал ответ, так тихо, что тот, видимо, не предназначался для моих ушей:
— Домой.
На мгновение мне показалось, что он собирается сказать что-то еще. Не просто слово или предложение, целый поток мыслей прольется на меня. Страх сдавил мое сердце. Каким бы любопытным я ни был, я понял, что не хочу знать, не хочу чувствовать затхлый запах признаний, так долго находившихся взаперти, слишком тщательно оберегаемых секретов. Я не хочу этого,подумал я. Я совсем этого не хочу.
Но отец прикрыл глаза, и когда открыл их, когда его веки резко распахнулись, в них вновь светилась решимость.
— Запомни, куда полетел самолет, хорошо? — сказал он.
Направление, в котором улетел самолет, в тот день не казалось мне важным. Как будто отец выбрал его просто так, или позволил ветру определить курс самолета. Но позже, спустя годы, я понял, что это было намеренно. Полети самолет в любом другом направлении, он в итоге разбился бы в бесконечной пустыне. И только на востоке его ждала иная судьба: зеленые горные луга, лазурные ледниковые озера и белоснежные снега ледников, окрашенные алым сиянием рассвета.
17
…Глухие голоса, потом молчание. Кто-то накрывает мое дрожащее, замерзающее тело толстым покрывалом, которое я хватаю горящими руками. Я снова теряю сознание…
…Я вырываюсь из серого забытья, чувствуя, как мою одежду пропитывает холодный пот. Даже в лихорадке я ощущаю ход времени: дни сменяют ночи, луна и солнце всходят и заходят. На мой горячий лоб кладут холодный компресс, который сразу едва не вскипает. Мягкое журчание чьего-то голоса вновь сменяется тишиной. Холодная рука касается моей ладони — приятное и свежее ощущение, как от прохладного мрамора. Я стискиваю ее, чувствуя, как проваливаюсь в яму лихорадки, полную одновременно льда и огня…
Через сколько-то часов — дней? — я снова могу открыть глаза. Комната — будто ставшая плоской и двумерной, — колышется, как флаг на ветру. Из пустоты выступает лицо. Это Пепельный Июнь. Она бледная и выглядит больной. Но с цветом ее волос что-то не то. Потом ее лицо превращается в лицо Сисси. Карие глаза с беспокойством смотрят на меня. Комната опять начинает качаться, и я закрываю глаза. Рядом со мной раздается тихий плеск воды. К горящему лбу прижимается мокрое полотенце. Мир снова проваливается в темноту…
…Я открываю глаза, смахивая застывшие слезы. С тех пор как я в последний раз раскрывал веки, прошло не меньше суток. Почти тут же я начинаю вновь падать во тьму. Но успеваю заметить Сисси, она смотрит в окно, не зная, что я пришел в себя. Ее лицо, освещенное лунным светом, напряжено. На нем страх. Что-то не так. Я снова засыпаю…
Я просыпаюсь. Такое чувство, будто я родился заново. Впервые за последние несколько дней у меня ясная голова и я могу чувствовать тело, хотя еще слаб. Я касаюсь своего лба. Кожа прохладная и сухая. Лихорадка прекратилась. Я делаю вдох, чувствуя, что в легких еще бурлит мокрота.
Солнечный свет струится сквозь прозрачные шторы. Я в маленькой комнате, облицованной деревом. Большой альков делает ее просторнее. Рядом со мной, в кожаном кресле, крепко спит Сисси. Рот у нее приоткрыт, покрывало слегка приподнимается от дыхания. Я пытаюсь сесть, но сил у меня практически нет.
— Осторожно, помедленнее, вот так, — Сисси мгновенно оказывается рядом, поддерживает меня и помогает лечь.
— Сколько? — хриплю я. Мой голос больше похож на карканье, я его почти не узнаю.
— Ты пролежал три дня. Первые два почти не приходил в себя и температура не опускалась. На, выпей, — она подносит к моим губам чашку. — Лихорадка отступила вчера ночью.
— Я сам. — Но чашка как будто сделана из свинца, и я едва не расплескиваю ее содержимое. Сисси поддерживает мои руки. Я делаю несколько глотков и падаю назад, на подушку. По моему телу проходит волна тепла.
Сисси выглядит измученной, волосы у нее спутаны, несколько прядей прилипли к щеке. Под глазами мешки, напряжение читается в чертах. Что-то не так.