Добывайки в поле

Нортон Мэри

— Иди-ка сюда, — сказал, отдышавшись. Под, — держи крепко бечевку и тяни ее на себя. Осторожнее… не дергай… легче… легче…

И, навалившись всем телом на бечевку и перебирая ее руками, они стянули вниз нависшую ветвь. В нише внезапно стало темно. Все покрыла пятнистая трепещущая тень, сквозь которую просачивался лунный свет.

— Держи крепко, — задыхаясь, сказал Под, подводя бечевку к петле корня в земле, — пока я ее не привяжу. Ну вот, — сказал он, поднявшись на ноги и потирая натруженные руки (Арриэтта заметила, что он с ног до

головы испещрен дрожащими серебряными пятнышками). — Дай-ка мне ножницы. Ах, будь оно все неладно, я и забыл, что их нет. Принеси лобзик, он тоже сгодится.

В наступившей вдруг темноте было не так легко отыскать лобзик, но наконец Арриэтта его нашла, и Под отрезал бечевку.

— Ну вот, — повторил он довольно. — Ветка привязана, и мы в укрытии. Ну как — неплохая идея? Можно спускать и поднимать, как понадобится, смотря по погоде и всему прочему…

Под отвязал молоток от бечевки и прикрепил ее к главной ветви.

— Конечно, мышам это не помешает и коровам тоже, но, — он довольно засмеялся, — подглядывать за нами больше никто не будет.

— Замечательно, — сказала Арриэтта, зарывшись лицом в листья, — а нам отсюда все видно.

— В том-то и штука, — сказал Под. — Ну ладно, пошли, давно пора спать.

Пробираясь ко входу в ботинок, Под споткнулся о шелуху от зерна и, кашляя от пыли, полетел прямо в середину кучи. Он поднялся, отряхнулся и задумчиво сказал:

— Как, говоришь его имя? Спиллер? — Помолчал немного и так же задумчиво добавил: — Да, если подумать, на свете есть куда хуже блюда, чем сочное, прямо из печи, жаркое из выкормленной пшеницей полевки.

Глава двенадцатая

«С глаз долой — из сердца вон».

Из календаря Арриэтты. 7 сентября

Хомили проснулась в плохом настроении.

— Это еще что такое? — проворчала она, когда взъерошенная, в измятом платье, выбралась на следующее утро из ботинка и увидела, что ниша залита зеленоватым светом, словно они под водой.

— О, мама! — с упреком воскликнула Арриэтта, — разве это не прелесть?

Слабый ветерок шевелил листья, они расходились и вновь сходились между собой, пропуская яркие копья и стрелы пляшущего света. Все вокруг было веселым и одновременно таинственным. (Или это так только казалось Арриэтте?)

— Ты разве не видишь? — продолжала она, в то время как Под хранил оскорбленное молчание. — Это живое укрытие, его папа придумал… Впускает сюда свет, но защищает от дождя. И мы можем смотреть отсюда наружу, а к нам внутрь заглянуть нельзя.

— А кто станет заглядывать? — спросила Хомили.

— Кто угодно… любой прохожий. Хотя бы Спиллер, — добавила Арриэтта, словно по наитию свыше.

Хомили немного смягчилась.

— Хм! — снисходительно произнесла она, и хотя никак иначе не выразила своего отношения, она осмотрела корень на полу и провела сверху вниз пальцем по натянутой бечевке.

— Надо только одно помнить, —

горячо объяснил Под, увидев в этом пусть и запоздалое одобрение, — когда вы отпускаете ветку — держите бечевку, она всегда должна быть закреплена на корне. Понимаешь, что я имею в виду?

Понять было нетрудно.

— Только жалко лишаться солнца, — сказала Хомили, — особенно теперь, летом. Скоро наступит… — она содрогнулась и крепко сжала губы, не в силах вымолвить страшное слово.

— Ну, до зимы еще далеко! — беспечно воскликнул Под. — Чего загодя плакать.

Он что-то делал с бечевкой.

— Пожалуйста… вот тебе и солнце.

Послышался скрип бечевки, трущейся о корень, листья взметнулись вверх и исчезли из виду, а нишу вдруг залили солнечные лучи.

— Видишь, о чем я говорил? — снова сказал Под, и в голосе его звучало удовлетворение.

В то время как они завтракали, снова раздался крик осла, долгий и громкий. Ему ответило ржание лошади.

— Мне это не нравится, — сказала Хомили, ставя на «стол» половинку ореховой скорлупы с водой и медом. Не успела она закончить, как залаяла собака — слишком близко, чтобы можно было чувствовать себя спокойно. Хомили вздрогнула — «чашка» перевернулась, от меда с водой осталось лишь темное пятно на песчаном полу.

— У меня нервы совсем никуда стали, — жалобно сказала она, сжимая виски ладонями и водя безумными глазами по сторонам.

— Чего ты боишься, мама? — теряя терпение сказала Арриэтта, — Тут, за рощицей, идет дорога, я видела ее с верха изгороди. По ней иногда проезжают и проходят люди. Не могут же они совсем здесь не ходить…

— Верно, — подтвердил Под. — И не о чем волноваться. Доедай свое зерно…

Хомили с отвращением посмотрела на надкушенное зерно пшеницы, жесткое и сухое, как булочка на третий день после пикника.

— Мои зубы его не берут, — пожаловалась она.

— По словам Арриэтты, — объяснил Под, подняв руку с растопыренными пальцами и постепенно загибая один палец за другим, — между нами и этой дорогой есть пять барьеров: ручей в углу поля — раз, столбы с ржавой проволокой с той стороны ручья — два, лес, и не маленький, — три, вторая живая изгородь — четыре и небольшой выпас — пять.

Он повернулся к Арриэтте.

— Правильно я говорю, дочка? — спросил он. — Ты же была на самом верху изгороди.

— Да, — подтвердила Арриэтта. — Только этот выпас — часть самой дороги, — вроде широкой обочины, поросшей травой.

— А, тогда все понятно!-торжествующе воскликнул Под и похлопал Хомили по спине. — Это общинный выгон. И кто-то привязал там осла. Что в этом плохого? Осел тебя не съест… и лошадь тоже.

— А собака съест, — сказала Хомили, — мы же слышали лай.

— Ну и что ж с того, что слышали? — сказал Под. — Слышали не в первый раз и не в последний. Когда я был молодым, в большом доме сеттеров было хоть пруд пруди, если можно так выразиться. Собак бояться нечего, с ними можно говорить.