Добывайки

Нортон Мэри

В тот вечер она чуть ли не час подряд стояла на табурете под откосом, делая вид, что практикуется на «мурашки», а на самом деле слушая разговор миссис Драйвер с Крэмпфирлом. Она узнала, что ноги миссис Драйвер замучили ее до смерти, и жалко, что она не заявила об уходе еще прошлой весной, и не выпьет ли Крэмпфирл еще глоточек, все равно в погребе вина больше, чем Ей выпить до конца Ее дней, и если кто-нибудь воображает, что миссис Драйвер будет мыть окна на втором этаже, так он сильно ошибается… Но на третий вечер, не успела Арриэтта слезть с табуретки, чтобы не упасть от усталости, как услышала голос Крэмпфирла:

— Если хотите знать, что я думаю, так я думаю, что он завел хорька.

И Арриэтта быстренько забралась снова на табурет и затаила дыхание.

— Хорька! — пронзительно вскрикнула миссис Драйвер. — Хорошенькое дело! Где же он его держит?

— Этого я не скажу, — отвечал ей Крэмпфирл низким, рокочущим басом. — Я одно знаю: он бродил по полям за Паркинс-Бек, все склоны облазал и вроде бы звал кого-то из кроличьих норок.

— В жизни такого не слыхивала! — сказала миссис Драйвер. — Дайте ваш стакан.

— Самую малость, — сказал Крэмпфирл. — Хватит. На печень действует… слишком сладко… это вам не пиво, тут и спору нет. Да, — продолжал он, — когда он увидел, что я иду с ружьем, он притворился, будто вырезает себе палку. Но я-то его уже давно заприметил и слышал, как он кричал. Носом прямо в кроличью норку. Провались я на этом месте, если он не завел хорька! — Послышался глоток. — Да, — сказал он наконец, и Арриэтта услышала, как он поставил стакан на стол, — хорька, по имени какой-то дядя.

Арриэтта невольно дернулась всем телом, секунду удерживала равновесие, размахивая руками, и упала с табурета. Табурет с грохотом откатился к стене, ударился о комод и перевернулся.

— Что это? — спросил Крэмпфирл.

Наверху наступила тишина; Арриэтта затаила дыхание.

— Я ничего не слышала, — сказала миссис Драйвер.

— Вроде бы где-то там, под полом, возле плиты.

— Ничего страшного, — сказала миссис Драйвер. — Это угли падают.

Часто бывает. Другой раз даже вздрогнешь, когда сидишь тут одна… Ну-ка, передайте мне ваш стакан, осталась самая малость… чего уж тут, надо кончать…

«Они пьют добрую старую мадеру», — подумала Арриэтта и, осторожно подняв табурет, стала рядом, глядя наверх. Сквозь трещину в потолке ей был виден свет, исчезавший время от времени, когда заслоняли свечу.

— Да, — продолжал Крэмпфирл, возвращаясь к своему рассказу, — и когда я подошел к нему с ружьем, он и говорит мне с таким невинным видом, верно, чтобы сбить со следа: «Тут нет где-нибудь поблизости барсучьей норы?».

— Хитрюга! — сказала миссис Драйвер. — Чего только не придумают эти мальчишки!.. Барсучья нора!.. — И она засмеялась своим скрипучим смехом.

— У нас тут, и правда, была раньше барсучья нора, — продолжал Крэмпфирл, — но когда я показал ему, где ее искать, он, вроде, и внимания не обратил. Просто стоял и ждал, когда я уйду. «Ну что ж, посмотрим еще, чья возьмет», — подумал я и сел на землю. Так мы и сидели — он и я.

— Ну и что дальше?

— Пришлось ему в конце концов уйти. И хорька оставить. Я еще подождал, но хорек так и не вылез. Я уж во все глаза глядел… и свистел. Жаль, не расслышал я, как он его звал. Вроде какой-то дядюшка… — Арриэтта услышала резкий скрип стула. — Пойду-ка я, — сказал Крэмпфирл, — запру кур.

Хлопнула кухонная дверь, и над головой вдруг послышался грохот — это миссис Драйвер ворошила угли в плите. Арриэтта тихонько поставила табурет на место и пошла на цыпочках в столовую, где нашла одну мать.

Глава тринадцатая

Хомили гладила, низко склонившись над гладильной доской, с грохотом ставя утюг на подставку и то и дело откидывая волосы с глаз. По всей комнате на французских булавках, которые Хомили приспособила под «плечики», висело выстиранное белье.

— Что там случилось? — спросила Хомили. — Ты упала?

— Да, — ответила Арриэтта, тихонько садясь на свое место у очага.

— Ну, как «мурашки»? Уже появляются?

— Не знаю, — сказала Арриэтта. Она обхватила руками колени и положила на них подбородок.

— Где твое вязанье? — спросила Хомили. — Что с тобой делается последнее время? Ума не приложу! Все время бить баклуши… Может, тебе нездоровится?

— Ах! — воскликнула Арриэтта. — Оставь меня в покое!

И на этот раз — в кои-то веки! — Хомили ничего больше не сказала. «Это весна, — подумала она, — со мной тоже иногда так бывало в ее годы».

«Мне нужно увидеть мальчика, — думала Арриэтта, уставившись невидящими глазами в огонь. — Я должна узнать, что случилось. Я должна услышать, все ли у них в порядке. Я не хочу, чтобы мы вымирали. Я не хочу быть последней из добываек. Я не хочу… — здесь Арриэтта совсем уткнулась лицом в колени, — всю жизнь жить вот так… в темноте… под полом…»

— Без толку готовить ужин, — сказала Хомили, нарушая тишину, — отец отправился в Ее комнату. А тебе известно, что это значит.

Арриэтта подняла голову.

— Нет, — сказала она, едва слушая. — А что это значит?

— А то, — сердито ответила Хомили, — что он вернется часа через полтора, а то и позже. Он любит бывать у Нее, болтать с Ней о том, о сем, рассматривать вещи на Ее туалетном столе. И это не опасно, когда мальчишка уже ушел спать. Отцу не нужно ничего определенного, — продолжала она, — все дело в новых полках, которые он смастерил. Говорит, они выглядят слишком уж пустыми, может, он добудет для них какую-нибудь мелочишку…

Арриэтта вдруг села прямо, вытянулась в струнку: ее неожиданно пронзила мысль, да такая, что перехватило дыхание и задрожали колени. «Часа полтора, а то и больше», — сказала мама… И все это время ворота будут открыты!