Дочь царского крестника
Шрифт:
Я, когда увидел в лагере на Урале, на лесоповале, Виктора Турчанинова-Лаврова, глазам не поверил. Он в Харбине звездой блистал. Премьер харбинской оперетты. Тенор. Его отец – Дмитрий Лавров – протоиерей, служил в Успенской церкви на новом кладбище. Виктор пел в театре «Модерн» и в Железнодорожном собрании. Пел под псевдонимом Турчанинов, взял девичью фамилию матери. В оперетте Валентинова «Жрица огня» пел принца Бангура, в «Весёлой вдове» – графа Данилу. Почитателей, поклонниц – без счёта… Мужчина видный, голос редкий.
В Харбине рассказывали, как он в войну участвовал в специальном спектакле в помощь студентам. Само собой, играл в пьесе главную роль. Зал «Модерна» битком, а в нём тысяча двести мест. И вдруг Турчанинов
– Кто может, бросьте в помощь малоимущим студентам.
И пошёл по залу. Не успевал фуражки полные денег менять на новые, их подавали студенты, что свитой сопровождали артиста. Деньги бросали и бросали. Как же, кумир стоял на коленях перед ними.
Блестящий артист. Тоже был зван на банкет в «Ямато-отель». Явился во фраке. Звезда, любимец. Рассказывал: волновался, как же – выступать для победителей, для освободителей, для воинов России. Пел на подъёме, а его вместе со всеми… Виктор хохотал в камере от вида несуразно повисших без пуговиц фраков, шикарных костюмов… Зашёлся в смехе, не мог остановиться… У него жена в то время была в положении. Так ни разу в жизни и не увидел дочь…
А потом пришлось много лет петь в зековской самодеятельности. Сначала в Севураллаге. Занялись зеки самодеятельностью по инициативе лагерного начальства. Тому развлечений хочется в таёжной глуши, где из всех строений всего-то лагерь и посёлок охранников. Больше ничего и никого на сотни километров. Поэтому зековский концерт для охранников – событие. Приходили с жёнами, с детьми, даже грудными. Хлопали во все ладоши, ногами от восторга топали. В красном уголке КВЧ, культурно-воспитательной части, где лекции нам читали, устраивали концерты.
Лавров один мог два отделения вести. Песни, романсы, арии. Он ведь и актёр. Начинал с драмы. Играл главные роли в пьесах Островского. Ему гастроли устраивали по лагерям, вдохновлял пением зеков на ударный труд, а вохровцев на бдительную охрану. В одной из таких поездок Лавров встретился с Маргаритой Артуровной. Это уже в период, когда сидел в Речлаге. Она стала женой Виктора. Первая жена уехала с дочерью в Австралию. Маргарита по сей день жива, а Виктор умер, кажется, в 1971-м. Совсем молодым. Года за два до этого пригласил меня с Татой на свой творческий вечер в музкомедию. Прекрасный получился концерт, Виктор спел несколько арий, но голос уже был не тот…
«Ямато-отель» открыли при японцах, первоначально здание строилось как Гарнизонное собрание, позже отдали Правлению общества КВЖД. Мама с папой поженились во времена Гарнизонного собрания, в нём мама на бале-маскараде получила приз за костюм «Свобода». Отец любил вспоминать тот бал. Счастливо, с гордостью рассказывал, пока мама была с нами, с грустью вспоминал потом. Они только-только поженились. И вот бал. Мамина знакомая сделала ей костюм – «Свобода». Окрылённая «Свобода». Рукодельница из гусиных перьев, подбирая одно к одному и наклеивая на основу, смастерила два лебединых крыла. Белоснежное, прямого кроя платье, а сзади искусно приделанные крылья. Отец сокрушался – не сфотографировалась. Но я прекрасно представляю мамочку. Высокая, роскошные густые-густые волосы, серые большие глаза… Отец всегда с восхищением повторял, какой у мамы в молодости был восхитительный румянец… Матовой белизны кожа и разлив румянца… На голове у мамы корона с надписью на французском «Свобода». Но не верь глазам. Не взмахнёт крыльями символ воли: они опутаны тончайшей золотой паутиной, и жук, красивый жук, сидит на крыле…
Мама за костюм получила третий приз. Папа и через много-много лет возмущался. Первое место дали костюму «Африканка». В ту пору большая смелость оголиться светской женщине. И вдруг самая малость одежды – грудь прикрыта и набедренная повязка – кожа под негритянку с головы до пят раскрашена…
– Как
Мама смеялась:
– Да ладно ты! Женщина прекрасно сложена!
По требованию группы разгорячённых вином мужчин «Африканке» отдали первое место. Второе получил костюм «Бабочка».
– А эта с откляченной задницей, – всякий раз вспоминая тот бал не мог примириться с распределением мест папа, – носилась, как наскипидаренная, порхающую из себя изображала. Все здравомыслящие признавали: ты была самая видная и лучшая! А когда запела…
Мама, представляя костюм, пела на французском языке…
Мостырка
У меня голос хороший, да не для пения, только что на делянке охрану развлекать, поэтому целый год пилил лес. Подыхал уже, как и большинство из нас. Жрать постоянно хотелось. Мысли только вокруг этого крутились. Как-то летом иду по делянке, слева у меня под мышкой топор. И под ногами кругом мышиный горох. Невелик, а всё что-то бросишь в себя. Я увлёкся сбором стручков. Иду, сорву, дальше иду, снова наклонюсь… И смотрю – в полутора метрах целый выводок лесного добра, сделал два шага, вот сейчас нарву, стал наклоняться… Он, гад, не предупреждая, из винтовки… Наплевать на жизнь человеческую, ему бы лычку заработать. Я так увлёкся подножным кормом, что вышел на просеку. Побег. Пуля ударила в лезвие топора, ближе к углу. Отхватила кусок и куда-то с воем ушла. Двумя микроскопическими осколками топора пробило куртку, рубашку, кольнуло живот. В сердце целил… Если бы не топор…
Мы вкалываем, нас всё время подгоняют: докажите работой, что вы настоящие люди, не противники советской власти. Старайтесь, и по вашим делам разберутся, освободят. Будете жить вольной жизнью со всем советским народом. Ух, мы поначалу вкалывали! Верили в обещания. Столько леса грузили! Узкоколейку протянули к нам… Дураков нашли… День и ночь работали, надеялись – освободят. Они, сволочи, безбожно врали!
Потом-то стали понимать: посулы шиты белыми нитками. Кормить не кормят, вкалывать заставляют. Я здоровый молодой парень, а довели до членовредительства. Палец себе изуродовал. Нарочно. Требуют выполнения нормы, а я не могу. Поработаю всего ничего и падаю… Как у нас говорили: зафитилил, то есть – обессилел вконец. Сижу и жду, когда рельса ударит… Работа тяжёлая… Пилили чем? Пилой двуручкой. Как говорится: ты мне – я тебе. Начнём пилить, а смола течёт и течёт. Пила сразу становится белой. И очистить от смолы полотно невозможно, и тянуть нет никаких сил… Такое жирное дерево… Бросишь пилу, плюнешь и сидишь… Да ещё пилить надо, чтобы пень не выше ста миллиметров. Попробуй так… Это изначально никто не соблюдал…
Я потерял столько веса, что задницы не было, сморщенные мешочки. В бане смотрю – все страшные. Думаю – неужели и я такой. Зеркала нет посмотреться. Только что с улицы в окне барака себя увидишь. Страшные, костистые. По лесу ведут на делянку, чуть какой сучок под ногой сыграл, я падаю…
Начальник лагеря нас выстроил.
– Нужно, – говорит, – давать норму! Это не моя прихоть! Это я для вас начальник, а у меня, знаете, сколько начальников. Да какие начальники!
И пальцем показывает, какие над ним высокие начальники. Я ему говорю:
– А что я могу? Какую норму? Посмотрите на меня… Кормите хотя бы.
– Сталин сидел на такой норме!
Сталин на лесоповале не работал…
В один день на делянке такое отчаяние взяло. Свалили одну за другой две сосны, я подошёл сучья рубить и решил палец отхватить… Чёрт с ним с пальцем, хоть отдохну немного. Но ум от голода ворочается вяло, надо было на толстый сук руку положить, я на ветку тонкую. Размахнулся, и получилось – не серединой лезвия попал, а углом топора, по сей день шрам остался и палец ограниченно движется… Ветка спружинила… Да и сила удара… Какая она могла быть у меня, доходяги…