Дочь фортуны
Шрифт:
Тао Чьен, словно принц, кушал в ресторане, набитом говорящим и хохочущим народом, что являлось безошибочным признаком общего довольства и хорошего пищеварения. Там можно было отведать изысканных блюд, что давно позабыли в доме учителя иглоукалывания. На протяжении всей жизни «чжун и» был любителем вкусно поесть, и мнил, что якобы достоин иметь у себя в услужении лучших поваров города Кантон, но последние годы питался лишь зеленым чаем и рисом с добавлением умеренного количества растительных волокон. На ту пору, как удалось вырваться из рабства, Тао Чьен был настолько тощим, каким собственно являлся любой житель Гонконга, болеющий туберкулезом. Это был его первый порядочный прием пищи за долгое время отсутствия такового, и неожиданность вкусов, ароматов, а также состав блюд привели молодого человека в легкий экстаз. Под конец пиршества выкурил сигару с наивысшим наслаждением. Вышел на улицу, пошатываясь и смеясь, точно один из сумасшедших: таких энтузиазма и удачи за всю свою жизнь еще ощущать не приходилось. Вдохнул воздух в округе, такой схожий с запахом города Кантон, и решил было, что покорить его не составит труда, и это вполне удастся осуществить так же, как и девять лет назад получилось подчинить другой. В первую очередь обнаружил бы рынок, квартал знахарей и продавцов мате, где бы смог найти себе ночлег, а заодно предложить собственные профессиональные услуги. Затем подумал бы и насчет женщины непременно с небольшими ножками…
Этим же вечером Тао Чьен устроился на ночлег в мансарде некой, разделенной на секции, домины, комнату которого сдала ему некая семья, а само жилье представляло собой настоящий муравейник. Это была не комната, а скорее, мрачный туннель метр в ширину и три в длину, без окна, темный и теплый, манящий ароматом еды и шедшим от ночных горшков других жильцов запахом, смешанными со своеобразным зловонием от нечистот. По сравнению с изысканным домом учителя жилище представляло собой настоящую крысиную дыру, хотя в то же время на память приходила родительская хижина, бывшая гораздо беднее. В его положении одинокого мужчины не нужно было ни большего пространства, ни роскоши, как то решил сам с собой, лишь бы имелся угол, где можно было бы постелить свою циновку и хранить немногие вещи первой необходимости. В дальнейшем же, когда женится, то подыщет себе подходящее жилье, где сможет изготавливать лекарственные средства, обслуживать клиентов и держать женщину в услужении, как и полагается по его положению. А на настоящий момент, пока приходится устанавливать кое-какие необходимые контакты для того, чтобы работать, нынешнее помещение, по крайней мере, предлагало молодому человеку крышу над головой и основное из минимально необходимого. Оставил свои пожитки и пошел принять, наконец-то, ванну, подбрить лоб и поправить косичку. Чуть только став приличным на вид человеком, тотчас отправился на поиски игорного дома, по пути приняв решение удвоить свой капитал как можно быстрее, ведь лишь так и мог встать на путь успеха.
Менее чем за два часа ставок в «фан-тан» Тао Чьен проиграл все деньги, а медицинские инструменты и принадлежности сохранились лишь потому, что захватить их с собой не пришло в голову молодому человеку. В игровом зале стоял такой оглушающий крик, что ставки приходилось делать знаками, едва различимыми через густой табачный дым. Игра «фан-тан» была очень простой и основывалась на горсти пуговиц под чашкой. Делались ставки, считали пуговицы по четыре за раз, и кто угадает, сколько останется – одна, две, три либо ничего - тот и выигрывает. Тао Чьену едва удавалось следить взором за руками человека, который выбрасывал на стол пуговицы и считал их. Ему казалось, что тот жульничает, однако публичное обвинение кого бы то ни было в подобном считалось оскорблением такой величины, что, будь оно ложным, за него оказалось бы естественным заплатить самой жизнью. В городе Кантон ежедневно поблизости от игорных домов подбирали трупы нагло проигравшихся, вряд ли стоило ожидать чего-то другого и в Гонконге. Вернулся к себе в каморку, что в мансарде, бросился на циновку и заплакал, точно дитя, думая о полученных когда-то ударах палкой от самого, теперь уже покойного, учителя иглоукалывания. Отчаяние продлилось вплоть до следующего дня, когда с обескураженной ясностью осознал собственные нетерпение и раздражительность. После чего охотно рассмеялся над преподнесенным ему уроком, убежденный в том, что сообразительный дух учителя по-прежнему находится где-то впереди и желает преподать юноше что-то еще. Окруженный глубокой темнотой, проснулся от бывшего в доме и на улице шума. Стояло уже позднее утро, хотя в этот свинарник не проникал никакой естественный свет. Оделся вслепую в свой единственный комплект чистой одежды, продолжая в одиночку посмеиваться, взял медицинский чемоданчик и отправился на рынок. В месте, где по прямой линии были помещены расположенные в ряд товары татуировщиков, покрытых сверху донизу кусками ткани и бумаги с изображенными на ней рисунками, предоставлялась возможность сделать выбор среди множества набросков. Наблюдалось широкое их разнообразие, начиная с отдельных цветов, выполненных краской индиго, и вплоть до фантастических, в пять цветов, драконов, способных украсить своими расправленными крыльями и огненным дыханием практически целую спину человека крепкого телосложения. Пришлось изворачиваться среди толпы где-то с полчаса, после чего, наконец, удалось обратиться к художнику, желающему изменить скромную татуировку с помощью тоника и тем самым очистить печень. Менее чем за десять минут, человек написал на тыльной стороне его правой руки, той, что делает ставки, слово «нет» простыми и в то же время изящными штрихами.
– Если от сиропа тебе станет лучше, посоветуй своим друзьям прибегнуть к моим услугам, - попросил мастера Тао Чьен.
– Если и тебя устроит татуировка, которую я только что сделал, поступи таким же образом, - возразил художник.
Тао Чьен всегда утверждал, что та татуировка принесет ему удачу. Наконец-то вышел из места на рынке, где совершенно беспорядочно были разложены различные товары, продвигаясь вперед по узким, набитым людом, переулкам с помощью толчков и ударов локтями. Так и не увидел ни одного иностранца, а сам рынок показался таким же, как и в городе Кантон. Шум стоял, точно от водопада, продавцы наперебой рекламировали преимущества своих товаров, а покупатели, нагло крича, все торговались среди оглушительного гама, издаваемого посаженными в клетки птицами и стонами животных, ожидающих своей очереди пойти под нож. Настолько было густым зловоние, происходившее от пота, живых и мертвых животных, экскрементов и мусора, специй, опиума, закусочных и всего разнообразия продуктов и земных плодов, воздуха и воды, что всего этого вполне бы удалось коснуться пальцами. Видел какую-то женщину, предлагавшую раков. Доставала их живыми из мешка, варила несколько минут в кипятке, вода которого, из морских глубин, была вязкой консистенции, после чего забирала оттуда готовых дуршлагом, перетирала в соевом соусе и, заворачивая в кусок бумаги, обслуживала ими других помощников. Все руки женщины были в бородавках. Тао Чьен договорился с ней насчет обедов на целый месяц, за которые вылечил бы женщину от ее недуга.
– А-а! Вижу, раки тебе очень нравятся, - сказала она.
– Я их ненавижу, но съем, воспринимая как епитимью, чтобы не забыть один урок, который должен помнить всегда.
– А если по истечении месяца я не вылечусь, кто же вернет мне раков, что вы съедите?
– Если и через месяц вас будут мучить бородавки, я лишусь престижа. Кто же тогда станет покупать мои лекарства? – улыбнулся Тао.
– Хорошо, договорились.
Так и началась новая жизнь свободного человека в Гонконге. Через два-три дня воспаление отступило, и татуировка проявилась в виде четкого рисунка из голубых вен. За этот месяц, пока обходил различные места на рынке, предлагая народу свои профессиональные услуги, кушал лишь раз в день, и всегда вареные раки, благодаря чему удалось сбросить столько веса, что мог крепко держать монетку в промежутках между ребрами. Каждое животное, отправляемое в рот, побеждало отвращение и заставляло его улыбаться, вызывая в памяти образ учителя, который также не был в восторге от раков. Бородавки у женщины сошли за двадцать шесть дней, и она, благодарная, поделилась хорошей новостью с ближайшим окружением. И предложила молодому человеку питаться раками и следующий месяц, если излечит ее от катаракты. Однако Тао решил, что уже претерпел наказание в достаточной мере и мог позволить себе роскошь отказаться пробовать этих тварей до конца своих дней. По вечерам, изнуренный, возвращался к себе в свинарник, считал деньги при свете свечи, после чего прятал их под доской в полу, затем грел воду на конфорке работающей на угле плитки, чтобы чаем унять голод. Иногда, если начинали подкашиваться ноги либо заканчивалось терпение, покупал плошку риса, что-то сладкое либо курительную трубку с опиумом, которую медленно смаковал, благодарный за то, что есть на свете такие ослепительные подарки, как получаемое от риса удовольствие, сладость сахара и навеянные опиумом отличные видения. Тратился лишь на оплату жилья, уроки английского языка, бритье лба и сдавал в стирку комплект одежды, потому что не мог ходить по улицам точно нищий. Его наставник одевался точно мандарин, как звались тогда китайские чиновники. «Хорошая внешность – знак принадлежности к цивилизации, «чжун и» и деревенский знахарь далеко не одно и то же. Чем более беден больной, тем богаче должно быть твое одеяние – это вызывает у пациента уважение», - учил покойный мастер. Его репутация распространялась постепенно, сначала среди людей на рынке и членов их семей, а затем дошла и до портового квартала, где матросы залечивали полученные в потасовках раны, пытались облегчить свои цингу, венерические гнойные пузырьки и различные случаи отравлений.
По истечении шести месяцев Тао Чьен уже полагался на преданную клиентуру и начал процветать. Изменилась и комната с окном, где появилась большая кровать, которая бы очень пригодилась, когда он, наконец, поженится, кресло и английский письменный стол. Также приобрел и несколько вещей из одежды, ведь уже далеко не один год желал прилично выглядеть. Поставил себе задачу выучить английский язык, потому что вскоре понял, где была сила. «Кучка» британцев держала под контролем весь Гонконг, издавала законы и их же применяла, имела в своих руках торговлю и политику. Простачки жили в обособленных кварталах и общались лишь с богатыми китайцами только для того, чтобы устраивать свои дела, и при этом всегда по-английски. Огромная китайская толпа обитала на той же территории и в то же время, хотя словно и не существовала. Из Гонконга самые изысканные товары шли прямо в европейские гостиницы, очаровывая их такой далекой и тысячелетней культурой. Тогда были в моде «китайские безделушки». Шелк произвел фурор в гардеробе. Ведь крайне не хватало изящных мостов с колокольчиками и печальными ивами, подражающими чудесным тайным садам, что в Пекине; крыши пагод использовались в беседках, а драконья тематика и цветы черешни так повторялись в украшении внешнего убранства, что, порой, доходило до тошноты. Не существовало ни одного английского особняка, в котором не было бы восточной гостиной с Коромандельской ширмой, коллекцией фарфоровых и из слоновой кости изделий, вееров, вышитых детскими ручками опахал используемым в китайской вышивке швом «запретный стежок», и императорских кенаров в резных клетках. Суда, что отвозили в Европу все эти сокровища, возвращались также не пустыми, а гружеными индийским опиумом, что продавался незаконно, и различными безделушками, разоряющими и без того небольшие местные предприятия. Китайцам приходилось соперничать с англичанами, голландцами, французами и североамериканцами, чтобы иметь возможность торговать в собственной стране. Однако величайшим несчастьем был опиум. Применялся в Китае испокон веков в качестве развлечения и в медицинских целях, но когда англичане наводнили рынок, все это обернулось неконтролируемым бедствием. И данная вещь затронула всех, ослабив общество, лишила последнего единства, словно раскрошила гнилой хлеб.
Поначалу китайцы смотрели на иностранцев с пренебрежением, отвращением и огромным превосходством тех, кто ощущал себя единственными, истинно цивилизованными существами во вселенной, но прошло не так уж много времени, как коренные жители научились уважать и даже побаиваться последних. Со своей стороны европейцы поступали исходя из той же концепции расового превосходства, уверенные в том, что сами собой представляют вестников цивилизации на земле, населенной грязными, ужасными, глупыми, шумными, развращенными и дикими людьми, которые поедали котов и ужей, вдобавок же убивали только что родившихся собственных дочерей. Немногое было известно о факте, гласившем о том, что китайцы пользовались письменностью раньше их на целую тысячу лет. В то время как торговцы насаживали культуру наркотиков и насилия, миссионеры пытались проповедовать. Христианство должно было распространиться любой ценой, ведь являлось единственной истинной верой, и та информация, что Конфуций жил на пятьдесят лет раньше Христа ровным счетом ничего не значила. Едва ли считали китайцев за людей, но все же пытались спасти их души, взамен чего обещали рис. Новообращенные христиане приняли свою порцию божественного искушения и отправились в другую церковь, чтобы преобразиться вновь, необычайно увлеченные этой манией недалеких предсказывать свои верования, будто бы последние были единственные и уникальные в своем роде. Для них, практичных и терпеливых, духовность, скорее, была ближе к философии, нежели к религии; она представляла собой вопрос этики и ни в коем случае не догмы.
Тао Чьен брал уроки с неким соотечественником, английский язык которого был каким-то желеобразным и лишенным созвучия, хотя на письме все смотрелось крайне корректно. Европейский алфавит по сравнению с китайскими символами оказался такой восхитительной простоты, что уже за пять недель Тао Чьен мог, не путаясь в буквах, читать британские газеты, хотя на каждом пятом слове приходилось прибегать к словарю. Ночные часы проходили в освоении языка. Скучал по своему почитаемому наставнику, который оставил в юноше вечную жажду познания, столь же оберегаемую, как жажда пьяницы до алкоголя либо стремление карьериста к высоким постам. Уже не рассчитывал ни на библиотеку пожилого человека, ни на свой неисчерпаемый источник познаний; теперь не было возможности зайти к нему, чтобы попросить совета либо обсудить симптомы какого-нибудь пациента, и настолько не хватало наставника, что ощущал себя круглым сиротой. Со дня смерти этого человека более не писал и не читал поэзию, не выкраивал времени, чтобы полюбоваться природой и понаблюдать за обрядами и повседневными церемониями, что ранее значительно обогащали жизнь молодого человека. Внутри все шумело, скучал по пустоте, образуемой тишиной и одиночеством, именно это наставник обучал молодого человека взращивать в себе, точно самый драгоценный дар. На практических занятиях своего ремесла изучал сведения о непростой природе людей, эмоциональные различия между мужчинами и женщинами, болезни, что лечились исключительно с помощью средств, и то, что им требовалось, помимо волшебства верного слова, но очень уж не хватало человека, кто бы разделил все эти опыты. Мечта приобрести супругу и завести семью всегда была у него на уме. Тем не менее, все еще пребывала в расплывчатом и слабом виде, точно красивый, нарисованный на шелке, пейзаж. И была далеко не такая, как желание раздобыть книги, учиться и достигать уровня других знающих это дело людей, намеренных помочь ему же на пути познания, что к тому времени обернулось навязчивой идеей.
Таковым было положение вещей, когда Тао Чьен познакомился с доктором Эбанисером Хоббсом, английским аристократом, совершенно неспесивым человеком и, в отличие от прочих европейцев, заинтересованном в местном городском колорите. Впервые увидел его на рынке, любопытствующим среди различных трав и лекарственного питья, что были в ассортименте у знахарей. Общался лишь с помощью десяти слов на языке мандарин, но повторял их таким громовым голосом и с непреложным убеждением, что окружающие начинали собираться небольшой толпой среди насмехающихся и испуганных людей. Было совсем несложно заметить его издали, потому что на фоне китайского народа тот слишком уж выделялся своей головой. Тао Чьен никогда не видел иностранца в этих краях, таких далеких от мест, по которым, как правило, перемещались последние, и даже подошел, чтобы разглядеть того поближе. Это был человек еще молодой, высокого роста и худощав, с благородными чертами лица и большими голубыми глазами. Зачарованный, Тао Чьен убедился, что вполне сумел бы перевести десять слов того простачка, а сам он, по крайней мере, мог бы узнать и другие из английского языка, таким образом, открыв возможность общения друг с другом. Молодой человек поприветствовал его сердечным реверансом, на что другой ответил, подражая поклонам неповоротливого гражданина. Двое улыбнулись, а затем и рассмеялись, поддакивая любезному хохоту собравшихся зрителей. И начали страстно желаемый диалог, состоящий из двадцати плохо произносимых сторонами слов и некой комической, исполняемой фокусниками, пантомимы, что происходило на фоне нарастающего смеха любопытных собравшихся. Вскоре появилась значительная группа людей, которая мешала проходу транспорта и совершенно умирала со смеху. Она-то и привлекла конную британскую полицию, которая немедленно приказала разогнать скопление народа. И подобная сцена положила начало надежному союзу этих двух людей.
Эбанисер Хоббс так же осознавал ограничения, накладываемые его ремеслом, как и Тао Чьен понимал пределы своего поля деятельности. Первый желал изучить секреты восточной медицины, которые, несмотря на путешествия по Азии, представлялись еще слабо, особенно воздействие на боль посредством ввода иголок в нервные окончания и использование сочетаний растений и мате, чтобы вылечить различные болезни, которые в Европе до сих пор считали неотвратимыми. Второго заворожило очарование западной медицины, ее резкие методы лечения, тогда как родное ремесло скорее было тончайшим искусством равновесия и гармонии, неторопливой задачей привести в порядок отклоненную от нормы энергию, предотвратить болезни и отыскать причины симптомов. Тао Чьен никогда не занимался хирургией, и его познания анатомии, довольно точные в том, что касается различных биений пульса и точек, куда ставят иголки, сводились к тому, что было возможно лишь видеть и щупать руками. Знал на память анатомические рисунки из книг, находящихся в библиотеке его престарелого, ныне покойного, наставника, но молодому человеку так и не пришло в голову хоть раз вскрыть труп. Этот обычай еще не был известен в китайской медицине; его мудрый учитель, который тренировался в лечебном деле всю свою жизнь, редко когда сам видел внутренние органы и был не способен поставить диагноз, если сталкивался с теми симптомами, что еще не закрепились в списке известных болезней. Эбанисер Хоббс, напротив, в своей практике вскрывал трупы и искал причину - так, по крайней мере, того учили. Тао Чьен впервые сделал подобное в подвале больницы для англичан как-то ночью, когда бушевали тайфуны, в качестве помощника доктора Хоббса. После чего последний тем же самым утром поставил в первый раз в своей жизни предназначенные для иглоукалывания иглы, чтобы облегчить свою мигрень в той же консультации, где Тао Чьен обслуживал своих клиентов. В Гонконге было несколько миссионеров, настолько же заинтересованных в лечении тела, как и в воздействии на души своих прихожан, с которыми доктор Хоббс поддерживал отличные связи. Они оба были гораздо ближе к местному населению, нежели живущие в колонии британские медики, которые восхищались методами восточной медицины. Так мастера «чжун и» открыли двери своих небольших клиник. Энтузиазм Тао Чьена и Эбанисера Хоббса, проявляемый в изучении нового и различных опытах, неизбежно сблизил и породил их привязанность друг к другу. Эти двое встречались почти тайно, потому что, должно быть, люди уже прознали об их дружбе, а совместное общение лишь еще больше ставило под угрозу репутацию. Ни европейские пациенты, ни китайские не могли принять того факта, что у представителей другой расы тоже можно чему-то научиться.