Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– Бог Москву, говорят, наказал.
– Есть за что.
– Правда, что там все проваливается в тартарары?
– Под Москвой.
– А сама?
– Еще держится. Но дышать уже нечем.
– Подышать к нам приехали?
– Отдышаться.
Обогнав, мальчик открыл ему дверь. Александр внес корытце и не расплескал.
– Мадемуазель.
– Тетя не русская?
Александр обернулся.
– А что?
– Просто так. Мама на кухне моется. Я дверь ей держу, чтобы сдуру никто не вошел. Надо тихо, чтоб не плескалось. Но сейчас никого, так что мойтесь спокойно... Мадам.
Александр вышел за ним в коридор.
Мальчик попросил набрать ему "точное время". Послушал, вернул и вздохнул.
– Загуляла моя мама.
– Право имеет.
– У нее сейчас, знаете, финн. Приезжает к нам на уикэнды. Вы бывали в Финляндии?
– Издеваешься?
– Есть Финляндский вокзал, а поехать нельзя. Почему?
– Потому.
– Это близко. Кроме водки, там все есть.
– Например?
– Сыр "Виола".. Ну, все. Близок локоток, а не укусишь.
– Еще укусишь.
– Не знаю... У этого финна семья.
За дверью вскричала Инеc.
Сведя груди локтями, она стояла в корытце.
– Что это?
– Где?
Ипполит удивился.
– Разве в Москве нет клопов?
Она с трудом распечатала пачку. Франков, сбереженных Инеc, чтобы взять такси от парижского аэропорта домой, хватило на этот блок "Пелл-Мелла", который она перед отъездом купила в магазинчике для иностранцев гостиницы "Украина".
Курили они в коридоре.
Согласно традиции, пойти было некуда. Можно было лишь только уйти. В Петербург - и рыдать до зари. (Или в подъездах е...ся. Или свергнуть на х... режим.)
Сил не было даже по второй закурить.
Вдоль пенала посвечивала леска - индивидуально сушить белье. Они забросили на нее всю одежду и подвесили обувь - прищепками. Тахту от стены отодвинули и застелили взятой из шкафа простыней (под которой был спрятан тамиздатский томик Бродского - "Остановка в пустыне").
– Ложись.
– А ты?
Он ответил цитатой из Кафки:
– Кто-то должен не спать.
Она сложила руки под щеку и поджала колени. Он взвел, зафиксировал колпак лампы. Прожекторный свет залил подступы к иностранному телу.
Взяв с полки "Русские ночи", он взгромоздился на стул.
Но забыться не смог. Коммуналка разъехалась на уикэнд, оставив клопов без крови. Всеми силами они двинулись на гостей. Самой вожделенной оказалась Инеc. Словно сговорившись в какой-нибудь штаб-квартире за обоями, клопы появлялись одновременно с четырех сторон. Нависая над спящей иностранкой, Александр отбивал атаку скрученной в жгут "Ленинградской правдой". Пробовали и с потолка. Но при всех своих интеллектуальных способностях коэффици-ента сноса не учитывали. Выгибаясь акробатом абсурда, он отбивал их атаки. Невозможно, чтобы эти клопы добрались до священного тела Европы (которой в ленинградской ночи Александр был последним защитником - с риском шею свернуть).
Утром они вышли в Петербург.
Невский был пуст - весь, до искры Адмиралтейства.
– Как красиво...
Зевок свел ему челюсти.
– Сейчас бы кофе с круассанами. Большой "боль" кафе-о-ле. Но перед этим ванну с пеной...
В полуподвале булочной на углу купили два маковых бублика. Съели их, свежих, в сквере у метро, название которого ему всегда казалось издевательским: "Площадь
Из метро вышли через одну.
– Там, направо, писались "Братья Карамазовы".
– А налево?
– Детство. Одетое камнем...
Через Звенигородский и коридором Щербаковского переулка они вышли на улицу Рубинштейна, где он обратил внимание Инеc на голубую стеклянную вывеску:
– Сексологический центр. Первый под властью тьмы. Символично, что возник он в эпицентре обскурантизма, где ковались мои комплексы. Вот в эту дыру.
Стены подворотни были облуплены, но не сочились. Они вышли на пятачок двора. От мусорных баков пахнуло гнилью.
Со дна пролета возвращалось эхо безрезультатных стуков в дверь.
– В блокаду у бабушки лопнули барабанные перепонки.
– Сколько ей?
– В год Катастрофы было, как нам. Квартиру им купили на свадьбу. Весь этаж, но осталось немного. Эта дверь была черного хода. Стала единственной, прямо на кухню...
Они сидели на ступеньке. Поднося сигарету, он в пальцах ощущал невесомость.
– Что будем делать?
– Вернемся.
– В Москву?
– В Петербург.
В Зимнем дворце неофиты устремляются по галерее Растрелли на Главную лестницу; он же увел ее тайным маршрутом - направо, где гулко и сумрачно.
Сквозь Древний Египет, Вавилон, Ассирию - в классическую античность. (Эрекция, от которой он прихрамывал, как инвалид, достигла апогея в зале Двенадцати колонн. К одной он припал.)
– Повалю сейчас на саркофаг.
– Жестко.
Обнявшись, они вплыли в зал, полный статуй. Странно было держать руку на живом бедре.
– Тот юный, растленный - ты видишь? Гиацинт.
– А лысый?
– Ну, как же... Сократ. А это натурщица...
– Чья?
– Моя.
Кто отнял ей белые руки? Нависая своими культями, Венера Таврическая с тоской созерцала вид во внутренний двор. Тогда, в отрочестве, главными врагами были старухи в темно-зеленой униформе, по одной на зал. Они зорко следили за метаниями Александра вокруг постаментов. В руках у него был блокнот с подставленной страницей и обкусанный карандаш. Сросшаяся с Венерой идея неприкосновенности, неприкасаемости, сводила с ума Пигмалиона в пионерском возрасте. Ползая глазами по мрамору, он пытался перерисовать эти груди, рельеф живота, этот широкий треугольник, приводящий в тупичок тотального безумия. О раскрой! Приоткрой эти бедра, соверши свой шажок ведь и пятка уже полу приподнята. (Холм Венерин отшлифованно, отцензурованно наг. Так и не встретилось ему в Эрмитаже волосатой, как в жизни оно оказалось: римский мрамор курчавился только над кроткими признаками отроков и эфебов, с которыми отождествиться было невозможно. Не отсюда ли, из зала Античного Рима под номером 18, появилась склонность брить девушек? С помощью, помнится, маминых загнутых ножничек, а затем электробритвы "Харкiв" - подарком к аттестату зрелости.)
– На нас уже смотрят.
Он снова затормозил - перед бронзовой статуэткой. Этрусской. Пятый век до нашей эры. "Мальчик на погребальной урне".
– А это?
– Я.
За витриной кафе Александр увидел, можно сказать, родственника. Который ел мороженое из вазочки. В одиночестве.
– Атлет с залысинами - видишь? Муж моей крестной. Мамонов.
– И?
– Подойди сзади и закрой ему глаза.
В недоумении Инеc исполнила - подошла к стулу и погрузила незнакомца во тьму ладоней.